[abjure]

II. ГРЭЙ

Если Цезарь находил, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, то Артур Грэй мог не

завидовать Цезарю в отношении его мудрого желания. Он родился капитаном, хотел быть им и стал

им.



Огромный дом, в котором родился Грэй, был мрачен внутри и величественен снаружи. К переднему

фасаду примыкали цветник и часть парка. Лучшие сорта тюльпанов — серебристо-голубых,

фиолетовых и черных с розовой тенью — извивались в газоне линиями прихотливо брошенных

ожерелий. Старые деревья парка дремали в рассеянном полусвете над осокой извилистого ручья.

Ограда замка, так как это был настоящий замок, состояла из витых чугунных столбов, соединенных

железным узором. Каждый столб оканчивался наверху пышной чугунной лилией; эти чаши по

торжественным дням наполнялись маслом, пылая в ночном мраке обширным огненным строем.



Отец и мать Грэя были надменные невольники своего положения, богатства и законов того

общества, по отношению к которому могли говорить “мы”. Часть их души, занятая галереей

предков, мало достойна изображения, другая часть — воображаемое продолжение галереи —

начиналась маленьким Грэем, обреченным по известному, заранее составленному плану прожить

жизнь и умереть так, чтобы его портрет мог быть повешен на стене без ущерба фамильной чести. В

этом плане была допущена небольшая ошибка: Артур Грэй родился с живой душой, совершенно не

склонной продолжать линию фамильного начертания.



Эта живость, эта совершенная извращенность мальчика начала сказываться на восьмом году его

жизни; тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя и чудотворца, т. е. человека, взявшего из

бесчисленного разнообразия ролей жизни самую опасную и трогательную — роль провидения,

намечался в Грэе еще тогда, когда, приставив к стене стул, чтобы достать картину, изображавшую

распятие, он вынул гвозди из окровавленных рук Христа, т. е. попросту замазал их голубой

краской, похищенной у маляра. В таком виде он находил картину более сносной. Увлеченный

своеобразным занятием, он начал уже замазывать и ноги распятого, но был застигнут отцом.

Старик снял мальчика со стула за уши и спросил: — Зачем ты испортил картину?



— Я не испортил.



— Это работа знаменитого художника.



— Мне все равно, — сказал Грэй. — Я не могу допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и

текла кровь. Я этого не хочу.



В ответе сына Лионель Грэй, скрыв под усами улыбку, узнал себя и не наложил наказания.



Грэй неутомимо изучал замок, делая поразительные открытия. Так, на чердаке он нашел стальной

рыцарский хлам, книги, переплетенные в железо и кожу, истлевшие одежды и полчища голубей. В

погребе, где хранилось вино, он получил интересные сведения относительно лафита, мадеры,

хереса. Здесь, в мутном свете остроконечных окон, придавленных косыми треугольниками каменных

сводов, стояли маленькие и большие бочки; самая большая, в форме плоского круга, занимала всю

поперечную стену погреба, столетний темный дуб бочки лоснился как отшлифованный. Среди

бочонков стояли в плетеных корзинках пузатые бутыли зеленого и синего стекла. На камнях и на

земляном полу росли серые грибы с тонкими ножками: везде — плесень, мох, сырость, кислый,

удушливый запах. Огромная паутина золотилась в дальнем углу, когда, под вечер, солнце

высматривало ее последним лучом. В одном месте было зарыто две бочки лучшего Аликанте, какое

существовало во время Кромвеля, и погребщик, указывая Грэю на пустой угол, не упускал случая

повторить историю знаменитой могилы, в которой лежал мертвец, более живой, чем стая

фокстерьеров. Начиная рассказ, рассказчик не забывал попробовать, действует ли кран большой

бочки, и отходил от него, видимо, с облегченным сердцем, так как невольные слезы чересчур креп

кой радости блестели в его повеселевших глазах.



— Ну вот что, — говорил Польдишок Грэю, усаживаясь на пустой ящик и набивая острый нос

табаком, — видишь ты это место? Там лежит такое вино, за которое не один пьяница дал бы

согласие вырезать себе язык, если бы ему позволили хватить небольшой стаканчик. В каждой бочке

сто литров вещества, взрывающего душу и превращающего тело в неподвижное тесто. Его цвет

темнее вишни, и оно не потечет из бутылки. Оно густо, как хорошие сливки. Оно заключено в

бочки черного дерева, крепкого, как железо. На них двойные обручи красной меди. На обручах

латинская надпись: “Меня выпьет Грэй, когда будет в раю”. Эта надпись толковалась так

пространно и разноречиво, что твой прадедушка, высокородный Симеон Грэй, построил дачу, назвал

ее “Рай”, и думал таким образом согласить загадочное изречение с действительностью путем

невинного остроумия. Но что ты думаешь? Он умер, как только начали сбивать обручи, от разрыва

сердца, — так волновался лакомый старичок. С тех пор бочку эту не трогают. Возникло убеждение,

что драгоценное вино принесет несчастье. В самом деле, такой загадки не задавал египетский

сфинкс. Правда, он спросил одного мудреца: — “Съем ли я тебя, как съедаю всех? Скажи правду,

останешься жив”, но и то, по зрелом размышлении...



— Кажется, опять каплет из крана, — перебивал сам себя Польдишок, косвенными шагами

устремляясь в угол, где, укрепив кран, возвращался с открытым, светлым лицом. — Да. Хорошо

рассудив, а главное, не торопясь, мудрец мог бы сказать сфинксу: “Пойдем, братец, выпьем, и ты

забудешь об этих глупостях”. “Меня выпьет Грэй, когда будет в раю!” Как понять? Выпьет, когда

умрет, что ли? Странно. Следовательно, он святой, следовательно, он не пьет ни вина, ни

простой водки. Допустим, что “рай” означает счастье. Но раз так поставлен вопрос, всякое

счастье утратит половину своих блестящих перышек, когда счастливец искренно спросит себя: рай

ли оно? Вот то-то и штука. Чтобы с легким сердцем напиться из такой бочки и смеяться, мой

мальчик, хорошо смеяться, нужно одной ногой стоять на земле, другой — на небе. Есть еще третье

предположение: что когда-нибудь Грэй допьется до блаженно-райского состояния и дерзко

опустошит бочечку. Но это, мальчик, было бы не исполнение предсказания, а трактирный дебош.



Убедившись еще раз в исправном состоянии крана большой бочки, Польдишок сосредоточенно и

мрачно заканчивал: — Эти бочки привез в 1793 году твой предок, Джон Грэй, из Лиссабона, на

корабле “Бигль”; за вино было уплачено две тысячи золотых пиастров. Надпись на бочках сделана

оружейным мастером Вениамином Эльяном из Пондишери. Бочки погружены в грунт на шесть футов и

засыпаны золой из виноградных стеблей. Этого вина никто не пил, не пробовал и не будет

пробовать.



— Я выпью его, — сказал однажды Грэй, топнув ногой.



— Вот храбрый молодой человек! — заметил Польдишок. — Ты выпьешь его в раю?



— Конечно. Вот рай!.. Он у меня, видишь? — Грэй тихо засмеялся, раскрыв свою маленькую руку.

Нежная, но твердых очертаний ладонь озарилась солнцем, и мальчик сжал пальцы в кулак. — Вот

он, здесь!.. То тут, то опять нет...



Говоря это, он то раскрывал, то сжимал руку и наконец, довольный своей шуткой, выбежал,

опередив Польдишока, по мрачной лестнице в коридор нижнего этажа.



Посещение кухни было строго воспрещено Грэю, но, раз открыв уже этот удивительный, полыхающий

огнем очагов мир пара, копоти, шипения, клокотания кипящих жидкостей, стука ножей и вкусных

запахов, мальчик усердно навещал огромное помещение. В суровом молчании, как жрецы, двигались

повара; их белые колпаки на фоне почерневших стен придавали работе характер торжественного

служения; веселые, толстые судомойки у бочек с водой мыли посуду, звеня фарфором и серебром;

мальчики, сгибаясь под тяжестью, вносили корзины, полные рыб, устриц, раков и фруктов. Там на

длинном столе лежали радужные фазаны, серые утки, пестрые куры: там свиная туша с коротеньким

хвостом и младенчески закрытыми глазами; там — репа, капуста, орехи, синий изюм, загорелые

персики.



На кухне Грэй немного робел: ему казалось, что здесь всем двигают темные силы, власть которых

есть главная пружина жизни замка; окрики звучали как команда и заклинание; движения

работающих, благодаря долгому навыку, приобрели ту отчетливую, скупую точность, какая кажется

вдохновением. Грэй не был еще так высок, чтобы взглянуть в самую большую кастрюлю, бурлившую

подобно Везувию, но чувствовал к ней особенное почтение; он с трепетом смотрел, как ее

ворочают две служанки; на плиту выплескивалась тогда дымная пена, и пар, поднимаясь с

зашумевшей плиты, волнами наполнял кухню. Раз жидкости выплеснулось так много, что она

обварила руку одной девушке. Кожа мгновенно покраснела, даже ногти стали красными от прилива

крови, и Бетси (так звали служанку), плача, натирала маслом пострадавшие места. Слезы

неудержимо катились по ее круглому перепутанному лицу.



Грэй замер. В то время, как другие женщины хлопотали около Бетси, он пережил ощущение острого

чужого страдания, которое не мог испытать сам.



— Очень ли тебе больно? — спросил он.



— Попробуй, так узнаешь, — ответила Бетси, накрывая руку передником.



Нахмурив брови, мальчик вскарабкался на табурет, зачерпнул длинной ложкой горячей жижи

(сказать кстати, это был суп с бараниной) и плеснул на сгиб кисти. Впечатление оказалось не

слабым, но слабость от сильной боли заставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел

к Бетси, заложив горящую руку в карман штанишек.



— Мне кажется, что тебе очень больно, — сказал он, умалчивая о своем опыте. — Пойдем, Бетси, к

врачу. Пойдем же!



Он усердно тянул ее за юбку, в то время как сторонники домашних средств наперерыв давали

служанке спасительные рецепты. Но девушка, сильно мучаясь, пошла с Грэем. Врач смягчил боль,

наложив перевязку. Лишь после того, как Бетси ушла, мальчик показал свою руку. Этот

незначительный эпизод сделал двадцатилетнюю Бетси и десятилетнего Грэя истинными друзьями. Она

набивала его карманы пирожками и яблоками, а он рассказывал ей сказки и другое истории,

вычитанные в своих книжках. Однажды он узнал, что Бетси не может выйти замуж за конюха Джима,

ибо у них нет денег обзавестись хозяйством. Грэй разбил каминными щипцами свою фарфоровую

копилку и вытряхнул оттуда все, что составляло около ста фунтов. Встав рано. когда

бесприданница удалилась на кухню, он пробрался в ее комнату и, засунув подарок в сундук

девушки, прикрыл его короткой запиской: “Бетси, это твое. Предводитель шайки разбойников Робин

Гуд”. Переполох, вызванный на кухне этой историей, принял такие размеры, что Грэй должен был

сознаться в подлоге. Он не взял денег назад и не хотел более говорить об этом.



Его мать была одною из тех натур, которые жизнь отливает в готовой форме. Она жила в полусне

обеспеченности, предусматривающей всякое желание заурядной души, поэтому ей не оставалось

ничего делать, как советоваться с портнихами, доктором и дворецким. Но страстная, почти

религиозная привязанность к своему странному ребенку была, надо полагать, единственным

клапаном тех ее склонностей, захлороформированных воспитанием и судьбой, которые уже не живут,

но смутно бродят, оставляя волю бездейственной. Знатная дама напоминала паву, высидевшую яйцо

лебедя. Она болезненно чувствовала прекрасную обособленность сына; грусть, любовь и стеснение

наполняли ее, когда она прижимала мальчика к груди, где сердце говорило другое, чем язык,

привычно отражающий условные формы отношений и помышлений. Так облачный эффект, причудливо

построенный солнечными лучами, проникает в симметрическую обстановку казенного здания, лишая

ее банальных достоинств; глаз видит и не узнает помещения: таинственные оттенки света среди

убожества творят ослепительную гармонию.



Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным

голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала, так как в ней

чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственного притяжения, — эта Лилиан Грэй,

оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те

самые сердечные пустяки, какие не передашь на бумаге — их сила в чувстве, не в самих них. Она

решительно не могла в чем бы то ни было отказать сыну. Она прощала ему все: пребывание в

кухне, отвращение к урокам, непослушание и многочисленные причуды.



Если он не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались нетронутыми, если он просил

простить или наградить кого-либо, заинтересованное лицо знало, что так и будет; он мог ездить

на любой лошади, брать в замок любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и есть, что

ему вздумается.



Его отец некоторое время боролся с этим, но уступил — не принципу, а желанию жены. Он

ограничился удалением из замка всех детей служащих, опасаясь, что благодаря низкому обществу

прихоти мальчика превратятся в склонности, трудно-искоренимые. В общем, он был всепоглощенно

занят бесчисленными фамильными процессами, начало которых терялось в эпохе возникновения

бумажных фабрик, а конец — в смерти всех кляузников. Кроме того, государственные дела, дела

поместий, диктант мемуаров, выезды парадных охот, чтение газет и сложная переписка держали его

в некотором внутреннем отдалении от семьи; сына он видел так редко, что иногда забывал,

сколько ему лет.



Таким образом, Грэй жил в своем мире. Он играл один — обыкновенно на задних дворах замка,

имевших в старину боевое значение. Эти обширные пустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими

мхом каменными погребами, были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромнопестрых диких

цветов. Грэй часами оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с бурьяном, подстерегая

бабочек и строя из кирпичного лома крепости, которые бомбардировал палками и булыжником.



Ему шел уже двенадцатый год, когда все намеки его души, все разрозненные черты духа и оттенки

тайных порывов соединились в одном сильном моменте и тем получив стройное выражение стали

неукротимым желанием. До этого он как бы находил лишь отдельные части своего сада — просвет,

тень, цветок, дремучий и пышный ствол — во множестве садов иных, и вдруг увидел их ясно, все —

в прекрасном, поражающем соответствии.



Это случилось в библиотеке. Ее высокая дверь с мутным стеклом вверху была обыкновенно заперта,

но защелка замка слабо держалась в гнезде створок; надавленная рукой, дверь отходила,

натуживалась и раскрывалась. Когда дух исследования заставил Грэя проникнуть в библиотеку, его

поразил пыльный свет, вся сила и особенность которого заключалась в цветном узоре верхней

части оконных стекол. Тишина покинутости стояла здесь, как прудовая вода. Темные ряды книжных

шкапов местами примыкали к окнам, заслонив их наполовину, между шкапов были проходы,

заваленные грудами книг. Там — раскрытый альбом с выскользнувшими внутренними листами, там —

свитки, перевязанные золотым шнуром; стопы книг угрюмого вида; толстые пласты рукописей,

насыпь миниатюрных томиков, трещавших, как кора, если их раскрывали; здесь — чертежи и

таблицы, ряды новых изданий, карты; разнообразие переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых,

синих, серых, толстых, тонких, шершавых и гладких. Шкапы были плотно набиты книгами. Они

казались стенами, заключившими жизнь в самой толще своей. В отражениях шкапных стекол

виднелись другие шкапы, покрытые бесцветно блестящими пятнами. Огромный глобус, заключенный в

медный сферический крест экватора и меридиана, стоял на круглом столе.



Обернувшись к выходу, Грэй увидел над дверью огромную картину, сразу содержанием своим

наполнившую душное оцепенение библиотеки. Картина изображала корабль, вздымающийся на гребень

морского вала. Струи пены стекали по его склону. Он был изображен в последнем моменте взлета.

Корабль шел прямо на зрителя. Высоко поднявшийся бугшприт заслонял основание мачт. Гребень

вала, распластанный корабельным килем, напоминал крылья гигантской птицы. Пена неслась в

воздух. Паруса, туманно видимые из-за бакборта и выше бугшприта, полные неистовой силы шторма,

валились всей громадой назад, чтобы, перейдя вал, выпрямиться, а затем, склоняясь над бездной,

мчать судно к новым лавинам. Разорванные облака низко трепетали над океаном. Тусклый свет

обреченно боролся с надвигающейся тьмой ночи. Но всего замечательнее была в этой картине

фигура человека, стоящего на баке спиной к зрителю. Она выражала все положение, даже характер

момента. Поза человека (он расставил ноги, взмахнув руками) ничего собственно не говорила о

том, чем он занят, но заставляла предполагать крайнюю напряженность внимания, обращенного к

чему-то на палубе, невидимой зрителю. Завернутые полы его кафтана трепались ветром; белая коса

и черная шпага вытянуто рвались в воздух; богатство костюма выказывало в нем капитана,

танцующее положение тела — взмах вала; без шляпы, он был, видимо, поглощен опасным моментом и

кричал — но что? Видел ли он, как валится за борт человек, приказывал ли повернуть на другой

галс или, заглушая ветер, звал боцмана? Не мысли, но тени этих мыслей выросли в душе Грэя,

пока он смотрел картину. Вдруг показалось ему, что слева подошел, став рядом, неизвестный

невидимый; стоило повернуть голову, как причудливое ощущение исчезло бы без следа. Грэй знал

это. Но он не погасил воображения, а прислушался. Беззвучный голос выкрикнул несколько

отрывистых фраз, непонятных, как малайский язык; раздался шум как бы долгих обвалов; эхо и

мрачный ветер наполнили библиотеку. Все это Грэй слышал внутри себя. Он осмотрелся: мгновенно

вставшая тишина рассеяла звучную паутину фантазии; связь с бурей исчезла.



Грэй несколько раз приходил смотреть эту картину. Она стала для него тем нужным словом в

беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя. В маленьком мальчике постепенно

укладывалось огромное море. Он сжился с ним, роясь в библиотеке, выискивая и жадно читая те

книги, за золотой дверью которых открывалось синее сияние океана. Там, сея за кормой пену,

двигались корабли. Часть их теряла паруса, мачты и, захлебываясь волной, опускалась в тьму

пучин, где мелькают фосфорические глаза рыб. Другие, схваченные бурунами, бились о рифы;

утихающее волнение грозно шатало корпус; обезлюдевший корабль с порванными снастями переживал

долгую агонию, пока новый шторм не разносил его в щепки. Третьи благополучно грузились в одном

порту и выгружались в другом; экипаж, сидя за трактирным столом, воспевал плавание и любовно

пил водку. Были там еще корабли-пираты, с черным флагом и страшной, размахивающей ножами

командой; корабли-призраки, сияющие мертвенным светом синего озарения; военные корабли с

солдатами, пушками и музыкой; корабли научных экспедиций, высматривающие вулканы, растения и

животных; корабли с мрачной тайной и бунтами; корабли открытий и корабли приключений.



В этом мире, естественно, возвышалась над всем фигура капитана. Он был судьбой, душой и

разумом корабля. Его характер определял досуга и работу команды. Сама команда подбиралась им

лично и во многом отвечала его наклонностям. Он знал привычки и семейные дела каждого

человека. Он обладал в глазах подчиненных магическим знанием, благодаря которому уверенно шел,

скажем, из Лиссабона в Шанхай, по необозримым пространствам. Он отражал бурю противодействием

системы сложных усилий, убивая панику короткими приказаниями; плавал и останавливался, где

хотел; распоряжался отплытием и нагрузкой, ремонтом и отдыхом; большую и разумнейшую власть в

живом деле, полном непрерывного движения, трудно было представить. Эта власть замкнутостью и

полнотой равнялась власти Орфея.



Такое представление о капитане, такой образ и такая истинная действительность его положения

заняли, по праву душевных событий, главное место в блистающем сознании Грэя. Никакая

профессия, кроме этой, не могла бы так удачно сплавить в одно целое все сокровища жизни,

сохранив неприкосновенным тончайший узор каждого отдельного счастья. Опасность, риск, власть

природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и

разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, между тем

как высоко в небе то Южный Крест, то Медведица, и все материки — в зорких глазах, хотя твоя

каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми

шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди. Осенью, на пятнадцатом году жизни,

Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла

в Марсель шхуна “Ансельм”, увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки.

Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков

и батистового белья с вытканными коронами.



В течение года, пока “Ансельм” посещал Францию, Америку и Испанию, Грэй промотал часть своего

имущества на пирожном, отдавая этим дань прошлому, а остальную часть — для настоящего и

будущего — проиграл в карты. Он хотел быть “дьявольским” моряком. Он, задыхаясь, пил водку, а

на купаньи, с замирающим сердцем, прыгал в воду головой вниз с двухсаженной высоты. По-немногу

он потерял все, кроме главного — своей странной летящей души; он потерял слабость, став широк

костью и крепок мускулами, бледность заменил темным загаром, изысканную беспечность движений

отдал за уверенную меткость работающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск, как у

человека, смотрящего на огонь. И его речь, утратив неравномерную, надменно застенчивую

текучесть, стала краткой и точной, как удар чайки в струю за трепетным серебром рыб.



Капитан “Ансельма” был добрый человек, но суровый моряк, взявший мальчика из некоего

злорадства. В отчаянном желании Грэя он видел лишь эксцентрическую прихоть и заранее

торжествовал, представляя, как месяца через два Грэй скажет ему, избегая смотреть в глаза: —

“Капитан Гоп, я ободрал локти, ползая по снастям; у меня болят бока и спина, пальцы не

разгибаются, голова трещит, а ноги трясутся. Все эти мокрые канаты в два пуда на весу рук; все

эти леера, ванты, брашпили, тросы, стеньги и саллинги созданы на мучение моему нежному телу. Я

хочу к маме”. Выслушав мысленно такое заявление, капитан Гоп держал, мысленно же, следующую

речь: — “Отправляйтесь куда хотите, мой птенчик. Если к вашим чувствительным крылышкам

пристала смола, вы можете отмыть ее дома одеколоном “Роза-Мимоза”. Этот выдуманный Гопом

одеколон более всего радовал капитана и, закончив воображенную отповедь, он вслух повторял: —

Да. Ступайте к “Розе-Мимозе”.



Между тем внушительный диалог приходил на ум капитану все реже и реже, так как Грэй шел к цели

с стиснутыми зубами и побледневшим лицом. Он выносил беспокойный труд с решительным

напряжением воли, чувствуя, что ему становится все легче и легче по мере того, как суровый

корабль вламывался в его организм, а неумение заменялось привычкой. Случалось, что петлей

якорной цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что непридержанный у кнека канат вырывался из

рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с вшитым в него

железным кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыткой, требующей пристального

внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла

его лица. Он молча сносил насмешки, издевательства и неизбежную брань, до тех пор пока не стал

в новой сфере “своим”, но с этого времени неизменно отвечал боксом на всякое оскорбление.



Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет на рею парус, сказал себе: “Победа на

твоей стороне, плут”. Когда Грэй спустился на палубу, Гоп вызвал его в каюту и, раскрыв

истрепанную книгу, сказал: — Слушай внимательно! Брось курить! Начинается отделка щенка под

капитана.



И он стал читать — вернее, говорить и кричать — по книге древние слова моря. Это был первый

урок Грэя. В течение года он познакомился с навигацией, практикой, кораблестроением, морским

правом, лоцией и бухгалтерией. Капитан Гоп подавал ему руку и говорил: “Мы”.



В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он ответил: “Я знаю. Но если бы

ты видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я: приложи к уху раковину: в

ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я — всё, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и

чека, — улыбку...” И он продолжал плавать, пока “Ансельм” не прибыл с грузом в Дубельт,

откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок. Все было то же

кругом; так же нерушимо в подробностях и в общем впечатлении, как пять лет назад, лишь гуще

стала листва молодых вязов; ее узор на фасаде здания сдвинулся и разросся.



Слуги, сбежавшиеся к нему, обрадовались, встрепенулись и замерли в той же почтительности, с

какой, как бы не далее как вчера, встречали этого Грэя. Ему сказали, где мать; он прошел в

высокое помещение и, тихо прикрыв дверь, неслышно остановился, смотря на поседевшую женщину в

черном платье. Она стояла перед распятием: ее страстный шепот был звучен, как полное биение

сердца. — “О плавающих, путешествующих, болеющих, страдающих и плененных”, — слышал, коротко

дыша, Грэй. Затем было сказано: — “и мальчику моему...” Тогда он сказал: — “Я ...” Но больше

не мог ничего выговорить. Мать обернулась. Она похудела: в надменности ее тонкого лица

светилось новое выражение, подобное возвращенной юности. Она стремительно подошла к сыну;

короткий грудной смех, сдержанное восклицание и слезы в глазах — вот все. Но в эту минуту она

жила сильнее и лучше, чем за всю жизнь. — “Я сразу узнала тебя, о, мой милый, мой маленький!”

И Грэй действительно перестал быть большим. Он выслушал о смерти отца, затем рассказал о себе.

Она внимала без упреков и возражений, но про себя — во всем, что он утверждал, как истину

своей жизни, — видела лишь игрушки, которыми забавляется ее мальчик. Такими игрушками были

материки, океаны и корабли.



Грэй пробыл в замке семь дней; на восьмой день, взяв крупную сумму денег, он вернулся в

Дубельт и сказал капитану Гопу: “Благодарю. Вы были добрым товарищем. Прощай же, старший

товарищ, — здесь он закрепил истинное значение этого слова жутким, как тиски, рукопожатием, —

теперь я буду плавать отдельно, на собственном корабле”. Гоп вспыхнул, плюнул, вырвал руку и

пошел прочь, но Грэй, догнав, обнял его. И они уселись в гостинице, все вместе, двадцать

четыре человека с командой, и пили, и кричали, и пели, и выпили и съели все, что было на

буфете и в кухне.



Прошло еще мало времени, и в порте Дубельт вечерняя звезда сверкнула над черной линией новой

мачты. То был “Секрет”, купленный Грэем; трехмачтовый галиот в двести шестьдесят тонн. Так,

капитаном и собственником корабля Артур Грэй плавал еще четыре года, пока судьба не привела

его в Лисе. Но он уже навсегда запомнил тот короткий грудной смех, полный сердечной музыки,

каким встретили его дома, и раза два в год посещал замок, оставляя женщине с серебряными

волосами нетвердую уверенность в том, что такой большой мальчик, пожалуй, справится с своими

игрушками.