[abjure]

III. РАССВЕТ

Струя пены, отбрасываемая кормой корабля Грэя “Секрет”, прошла через океан белой чертой и

погасла в блеске вечерних огней Лисса. Корабль встал на рейде недалеко от маяка.



Десять дней “Секрет” выгружал чесучу, кофе и чай, одиннадцатый день команда провела на берегу,

в отдыхе и винных парах; на двенадцатый день Грэй глухо затосковал, без всякой причины, не

понимая тоски.



Еще утром, едва проснувшись, он уже почувствовал, что этот день начался в черных лучах. Он

мрачно оделся, неохотно позавтракал, забыл прочитать газету и долго курил, погруженный в

невыразимый мир бесцельного напряжения; среди смутно возникающих слов бродили непризнанные

желания, взаимно уничтожая себя равным усилием. Тогда он занялся делом.



В сопровождении боцмана Грэй осмотрел корабль, велел подтянуть ванты, ослабить штуртрос,

почистить клюзы, переменить кливер, просмолить палубу, вычистить компас, открыть, проветрить и

вымести трюм. Но дело не развлекало Грэя. Полный тревожного внимания к тоскливости дня, он

прожил его раздражительно и печально: его как бы позвал кто-то, но он забыл, кто и куда.



Под вечер он уселся в каюте, взял книгу и долго возражал автору, делая на полях заметки

парадоксального свойства. Некоторое время его забавляла эта игра, эта беседа с властвующим из

гроба мертвым. Затем, взяв трубку, он утонул в синем дыме, живя среди призрачных арабесок,

возникающих в его зыбких слоях. Табак страшно могуч; как масло, вылитое в скачущий разрыв

волн, смиряет их бешенство, так и табак: смягчая раздражение чувств, он сводит их несколькими

тонами ниже; они звучат плавнее и музыкальнее. Поэтому тоска Грэя, утратив наконец после трех

трубок наступательное значение, перешла в задумчивую рассеянность. Такое состояние длилось еще

около часа; когда исчез душевный туман, Грэй очнулся, захотел движения и вышел на палубу. Была

полная ночь; за бортом в сне черной воды дремали звезды и огни мачтовых фонарей. Теплый, как

щека, воздух пахнул морем. Грэй, поднял голову, прищурился на золотой уголь звезды; мгновенно

через умопомрачительность миль проникла в его зрачки огненная игла далекой планеты. Глухой шум

вечернего города достигал слуха из глубины залива; иногда с ветром по чуткой воде влетала

береговая фраза, сказанная как бы на палубе; ясно прозвучав, она гасла в скрипе снастей; на

баке вспыхнула спичка, осветив пальцы, круглые глаза и усы. Грэй свистнул; огонь трубки

двинулся и поплыл к нему; скоро капитан увидел во тьме руки и лицо вахтенного.



— Передай Летике, — сказал Грэй, — что он поедет со мной. Пусть возьмет удочки.



Он спустился в шлюп, где ждал минут десять. Летика, проворный, жуликоватый парень, загремев о

борт веслами, подал их Грэю; затем спустился сам, наладил уключины и сунул мешок с провизией в

корму шлюпа. Грэй сел к рулю.



— Куда прикажете плыть, капитан? — спросил Летика, кружа лодку правым веслом.



Капитан молчал. Матрос знал, что в это молчание нельзя вставлять слова, и поэтому, замолчав

сам, стал сильно грести.



Грэй взял направление к открытому морю, затем стал держаться левого берега. Ему было все

равно, куда плыть. Руль глухо журчал; звякали и плескали весла, все остальное было морем и

тишиной.



В течение дня человек внимает такому множеству мыслей, впечатлений, речей и слов, что все это

составило бы не одну толстую книгу. Лицо дня приобретает определенное выражение, но Грэй

сегодня тщетно вглядывался в это лицо. В его смутных чертах светилось одно из тех чувств,

каких много, но которым не дано имени. Как их ни называть, они останутся навсегда вне слов и

даже понятий, подобные внушению аромата. Во власти такого чувства был теперь Грэй; он мог бы,

правда, сказать: — “Я жду, я вижу, я скоро узнаю ...”, — но даже эти слова равнялись не

большему, чем отдельные чертежи в отношении архитектурного замысла. В этих веяниях была еще

сила светлого возбуждения.



Там, где они плыли, слева волнистым сгущением тьмы проступал берег. Над красным стеклом окон

носились искры дымовых труб; это была Каперна. Грэй слышал перебранку и лай. Огни деревни

напоминали печную дверцу, прогоревшую дырочками, сквозь которые виден пылающий уголь. Направо

был океан, явственный, как присутствие спящего человека. Миновав Каперну, Грэй повернул к

берегу. Здесь тихо прибивало водой; засветив фонарь, он увидел ямы обрыва и его верхние,

нависшие выступы; это место ему понравилось.



— Здесь будем ловить рыбу, — сказал Грэй, хлопая гребца по плечу.



Матрос неопределенно хмыкнул.



— Первый раз плаваю с таким капитаном, — пробормотал он. — Капитан дельный, но непохожий.

Загвоздистый капитан. Впрочем, люблю его.



Забив весло в ил, он привязал к нему лодку, и оба поднялись вверх, карабкаясь по выскакивающим

из-под колен и локтей камням. От обрыва тянулась чаща. Раздался стук топора, ссекающего сухой

ствол; повалив дерево, Летика развел костер на обрыве. Двинулись тени и отраженное водой

пламя; в отступившем мраке высветились трава и ветви; над костром, перевитый дымом, сверкая,

дрожал воздух.



Грэй сел у костра.



— Ну-ка, — сказал он, протягивая бутылку, — выпей, друг Летика, за здоровье всех трезвенников.

Кстати, ты взял не хинную, а имбирную.



— Простите, капитан, — ответил матрос, переводя дух. — Разрешите закусить этим... — Он отгрыз

сразу половину цыпленка и, вынув изо рта крылышко, продолжал: — Я знаю, что вы любите хинную.

Только было темно, а я торопился. Имбирь, понимаете, ожесточает человека. Когда мне нужно

подраться, я пью имбирную. Пока капитан ел и пил, матрос искоса посматривал на него, затем, не

удержавшись, сказал: — Правда ли, капитан, что говорят, будто бы родом вы из знатного

семейства?



— Это не интересно, Летика. Бери удочку и лови, если хочешь.



— А вы?



— Я? Не знаю. Может быть. Но... потом. Летика размотал удочку, приговаривая стихами, на что

был мастер, к великому восхищению команды: — Из шнурка и деревяшки я изладил длинный хлыст и,

крючок к нему приделав, испустил протяжный свист. — Затем он пощекотал пальцем в коробке

червей. — Этот червь в земле скитался и своей был жизни рад, а теперь на крюк попался — и его

сомы съедят.



Наконец, он ушел с пением: — Ночь тиха, прекрасна водка, трепещите, осетры, хлопнись в

обморок, селедка, — удит Летика с горы!



Грэй лег у костра, смотря на отражавшую огонь воду. Он думал, но без участия воли; в этом

состоянии мысль, рассеянно удерживая окружающее, смутно видит его; она мчится, подобно коню в

тесной толпе, давя, расталкивая и останавливая; пустота, смятение и задержка попеременно

сопутствуют ей. Она бродит в душе вещей; от яркого волнения спешит к тайным намекам; кружится

по земле и небу, жизненно беседует с воображенными лицами, гасит и украшает воспоминания. В

облачном движении этом все живо и выпукло и все бессвязно, как бред. И часто улыбается

отдыхающее сознание, видя, например, как в размышление о судьбе вдруг жалует гостем образ

совершенно неподходящий: какой-нибудь прутик, сломанный два года назад. Так думал у костра

Грэй, но был “где-то” — не здесь.



Локоть, которым он опирался, поддерживая рукой голову, просырел и затек. Бледно светились

звезды, мрак усилился напряжением, предшествующим рассвету. Капитан стал засыпать, но не

замечал этого. Ему захотелось выпить, и он потянулся к мешку, развязывая его уже во сне. Затем

ему перестало сниться; следующие два часа были для Грэя не долее тех секунд, в течение которых

он склонился головой на руки. За это время Летика появлялся у костра дважды, курил и

засматривал из любопытства в рот пойманным рыбам — что там? Но там, само собой, ничего не

было.



Проснувшись, Грэй на мгновение забыл, как попал в эти места. С изумлением видел он счастливый

блеск утра, обрыв берега среди этих ветвей и пылающую синюю даль; над горизонтом, но в то же

время и над его ногами висели листья орешника. Внизу обрыва — с впечатлением, что под самой

спиной Грэя — шипел тихий прибой. Мелькнув с листа, капля росы растеклась по сонному лицу

холодным шлепком. Он встал. Везде торжествовал свет. Остывшие головни костра цеплялись за

жизнь тонкой струёй дыма. Его запах придавал удовольствию дышать воздухом лесной зелени дикую

прелесть.



Летики не было; он увлекся; он, вспотев, удил с увлечением азартного игрока. Грэй вышел из

чащи в кустарник, разбросанный по скату холма. Дымилась и горела трава; влажные цветы

выглядели как дети, насильно умытые холодной водой. Зеленый мир дышал бесчисленностью

крошечных ртов, мешая проходить Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан выбрался на

открытое место, заросшее пестрой травой, и увидел здесь спящую молодую девушку.



Он тихо отвел рукой ветку и остановился с чувством опасной находки. Не далее как в пяти шагах,

свернувшись, подобрав одну ножку и вытянув другую, лежала головой на уютно подвернутых руках

утомившаяся Ассоль. Ее волосы сдвинулись в беспорядке; у шеи расстегнулась пуговица, открыв

белую ямку; раскинувшаяся юбка обнажала колени; ресницы спали на щеке, в тени нежного,

выпуклого виска, полузакрытого темной прядью; мизинец правой руки, бывшей под головой,

пригибался к затылку. Грэй присел на корточки, заглядывая девушке в лицо снизу и не

подозревая, что напоминает собой фавна с картины Арнольда Беклина.



Быть может, при других обстоятельствах эта девушка была бы замечена им только глазами, но тут

он иначе увидел ее. Все стронулось, все усмехнулось в нем. Разумеется, он не знал ни ее, ни ее

имени, ни, тем более, почему она уснула на берегу, но был этим очень доволен. Он любил картины

без объяснений и подписей. Впечатление такой картины несравненно сильнее; ее содержание, не

связанное словами, становится безграничным, утверждая все догадки и мысли.



Тень листвы подобралась ближе к стволам, а Грэй все еще сидел в той же малоудобной позе. Все

спало на девушке: спал;! темные волосы, спало платье и складки платья; даже трава поблизости

ее тела, казалось, задремала в силу сочувствия. Когда впечатление стало полным, Грэй вошел в

его теплую подмывающую волну и уплыл с ней. Давно уже Летика кричал: — “Капитан. где вы?" — но

капитан не слышал его.



Когда он наконец встал, склонность к необычному застала его врасплох с решимостью и

вдохновением раздраженной женщины. Задумчиво уступая ей, он снял с пальца старинное дорогое

кольцо, не без основания размышляя, что, может быть, этим подсказывает жизни нечто

существенное, подобное орфографии. Он бережно опустил кольцо на малый мизинец, белевший из-под

затылка. Мизинец нетерпеливо двинулся и поник. Взглянув еще раз на это отдыхающее лицо, Грэй

повернулся и увидел в кустах высоко поднятые брови матроса. Летика, разинув рот, смотрел на

занятия Грэя с таким удивлением, с каким, верно, смотрел Иона на пасть своего меблированного

кита.



— А, это ты, Летика! — сказал Грэй. — Посмотри-ка на нее. Что, хороша?



— Дивное художественное полотно! — шепотом закричал матрос, любивший книжные выражения. — В

соображении обстоятельств есть нечто располагающее. Я поймал четыре мурены и еще какую-то

толстую, как пузырь.



— Тише, Летика. Уберемся отсюда.



Они отошли в кусты. Им следовало бы теперь повернуть к лодке, но Грэй медлил, рассматривая

даль низкого берега, где над зеленью и песком лился утренний дым труб Каперны. В этом дыме он

снова увидел девушку.



Тогда он решительно повернул, спускаясь вдоль склона; матрос, не спрашивая, что случилось, шел

сзади; он чувствовал, что вновь наступило обязательное молчание. Уже около первых строений

Грэй вдруг сказал: — Не определишь ли ты, Летика, твоим опытным глазом, где здесь трактир? —

Должно быть, вон та черная крыша, — сообразил Летика, — а, впрочем, может, и не она.



— Что же в этой крыше приметного?



— Сам не знаю, капитан. Ничего больше, как голос сердца.



Они подошли к дому; то был действительно трактир Меннерса. В раскрытом окне, на столе,

виднелась бутылка; возле нее чья-то грязная рука доила полуседой ус.



Хотя час был ранний, в общей зале трактирчика расположилось три человека У окна сидел

угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между буфетом и внутренней дверью зала,

за яичницей и пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым

скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости в подслеповатых глазах, какое присуще

торгашам вообще, перетирал за стойкой посуду. На грязном полу лежал солнечный переплет окна.





Едва Грэй вступил в полосу дымного света, как Меннерс, почтительно кланяясь, вышел из-за

своего прикрытия. Он сразу угадал в Грэе настоящего капитана — разряд гостей, редко им

виденных. Грэй спросил рома. Накрыв стол пожелтевшей в суете людской скатертью, Меннерс принес

бутылку, лизнув предварительно языком кончик отклеившейся этикетки. Затем он вернулся за

стойку, поглядывая внимательно то на Грэя, то на тарелку, с которой отдирал ногтем что-то

присохшее.



В то время, как Летика, взяв стакан обеими руками, скромно шептался с ним, посматривая в окно,

Грэй подозвал Меннерса. Хин самодовольно уселся на кончик стула, польщенный этим обращением и

польщенный именно потому, что оно выразилось простым киванием Грэева пальца.



— Вы, разумеется, знаете здесь всех жителей, — спокойно заговорил Грэй. — Меня интересует имя

молодой девушки в косынке, в платье с розовыми цветочками, темнорусой и невысокой, в возрасте

от семнадцати до двадцати лет. Я встретил ее неподалеку отсюда. Как ее имя?



Он сказал это с твердой простотой силы, не позволяющей увильнуть от данного тона. Хин Меннерс

внутренне завертелся и даже ухмыльнулся слегка, но внешне подчинился характеру обращения.

Впрочем, прежде чем ответить, он помолчал — единственно из бесплодного желания догадаться, в

чем дело.



— Гм! — сказал он, поднимая глаза в потолок. — Это, должно быть, “Корабельная Ассоль”, больше

быть некому. Она полоумная.



— В самом деле? — равнодушно сказал Грэй, отпивая крупный глоток. — Как же это случилось?



— Когда так, извольте послушать. — И Хин рассказал Грэю о том, как лет семь назад девочка

говорила на берегу моря с собирателем песен. Разумеется, эта история с тех пор, как нищий

утвердил ее бытие в том же трактире, приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность

оставалась нетронутой. — С тех пор так ее и зовут, — сказал Меннерс, — зовут ее “Ассоль

Корабельная”.



Грэй машинально взглянул на Летику, продолжавшего быть тихим и скромным, затем его глаза

обратились к пыльной дороге, пролегающей у трактира, и он ощутил как бы удар — одновременный

удар в сердце и голову. По дороге, лицом к нему, шла та самая Корабельная Ассоль, к которой

Меннерс только что отнесся клинически. Удивительные черты ее лица, напоминающие тайну

неизгладимо волнующих, хотя простых слов, предстали перед ним теперь в свете ее взгляда.

Матрос и Меннерс сидели к окну спиной, но, чтобы они случайно не повернулись — Грэй имел

мужество отвести взгляд на рыжие глаза Хина. Поле того, как он увидел глаза Ассоль, рассеялась

вся косность Меннерсова рассказа. Между тем, ничего не подозревая, Хин продолжал: — Еще могу

сообщить вам, что ее отец сущий мерзавец. Он утопил моего папашу, как кошку какую-нибудь,

прости господи. Он...



Его перебил неожиданный дикий рев сзади. Страшно ворочая глазами, угольщик, стряхнув хмельное

оцепенение, вдруг рявкнул пением и так свирепо, что все вздрогнули.



Корзинщик, корзинщик,



Дери с нас за корзины!..



— Опять ты нагрузился, вельбот проклятый! — закричал Меннерс. — Уходи вон!



… Но только бойся попадать



В наши Палестины!..



— взвыл угольщик и, как будто ничего не было, потопил усы в плеснувшем стакане.



Хин Меннерс возмущенно пожал плечами.



— Дрянь, а не человек, — сказал он с жутким достоинством скопидома. — Каждый раз такая

история!



— Более вы ничего не можете рассказать? — спросил Грэй.



— Я-то? Я же вам говорю, что отец мерзавец. Через него я, ваша милость, осиротел и еще дитей

должен был самостоятельно поддерживать бренное пропитание..



— Ты врешь, — неожиданно сказал угольщик. — Ты врешь так гнусно и ненатурально, что я

протрезвел. — Хин не успел раскрыть рот, как угольщик обратился к Грэю: — Он врет. Его отец

тоже врал; врала и мать. Такая порода. Можете быть покойны, что она так же здорова, как мы с

вами. Я с ней разговаривал. Она сидела на моей повозке восемьдесят четыре раза, или немного

меньше. Когда девушка идет пешком из города, а я продал свой уголь, я уж непременно посажу

девушку. Пускай она сидит. Я говорю, что у нее хорошая голова. Это сейчас видно. С тобой, Хин

Меннерс, она, понятно, не скажет двух слов. Но я, сударь, в свободном угольном деле презираю

суды и толки. Она говорит, как большая, но причудливый ее разговор. Прислушиваешься — как

будто все то же самое, что мы с вами сказали бы, а у нее то же, да не совсем так. Вот, к

примеру, раз завелось дело о ее ремесле. — “Я тебе что скажу, — говорит она и держится за мое

плечо, как муха за колокольню, — моя работа не скучная, только все хочется придумать

особенное. Я, — говорит, — так хочу изловчиться, чтобы у меня на доске сама плавала лодка, а

гребцы гребли бы по-настоящему; потом они пристают к берегу, отдают причал и честь-честью,

точно живые, сядут на берегу закусывать”. Я, это, захохотал, мне, стало быть, смешно стало. Я

говорю: — “Ну, Ассоль, это ведь такое твое дело, и мысли поэтому у тебя такие, а вокруг

посмотри: все в работе, как в драке”. — “Нет, — говорит она, — я знаю, что знаю. Когда рыбак

ловит рыбу, он думает, что поймает большую рыбу, какой никто не ловил”. — “Ну, а я?” — “А ты?

— смеется она, — ты, верно, когда наваливаешь углем корзину, то думаешь, что она зацветет”.

Вот какое слово она сказала! В ту же минуту дернуло меня, сознаюсь, посмотреть на пустую

корзину, и так мне вошло в глаза, будто из прутьев поползли почки; лопнули эти почки, брызнуло

по корзине листом и пропало. Я малость протрезвел даже! А Хин Меннерс врет и денег не берет; я

его знаю!



Считая, что разговор перешел в явное оскорбление, Меннерс пронзил угольщика взглядом и скрылся

за стойку, откуда горько осведомился: — Прикажете подать что-нибудь?



— Нет, — сказал Грэй, доставая деньги, — мы встаем и уходим. Летика, ты останешься здесь,

вернешься к вечеру и будешь молчать. Узнав все, что сможешь, передай мне. Ты понял?



— Добрейший капитан, — сказал Летика с некоторой фамильярностью, вызванной ромом, — не понять

этого может только глухой.



— Прекрасно. Запомни также, что ни в одном из тех случаев, какие могут тебе представиться,

нельзя ни говорить обо мне, ни упоминать даже мое имя. Прощай!



Грэй вышел. С этого времени его не покидало уже чувство поразительных открытий, подобно искре

в пороховой ступке Бертольда, — одного из тех душевных обвалов, из-под которых вырывается,

сверкая, огонь. Дух немедленного действия овладел им. Он опомнился и собрался с мыслями,

только когда сел в лодку. Смеясь, он подставил руку ладонью вверх — знойному солнцу, — как

сделал это однажды мальчиком в винном погребе; затем отплыл и стал быстро грести по

направлению к гавани.





IV. НАКАНУНЕ





Накануне того дня и через семь лет после того, как Эгль, собиратель песен, рассказал девочке

на берегу моря сказку о корабле с Алыми Парусами, Ассоль в одно из своих еженедельных

посещений игрушечной лавки вернулась домой расстроенная, с печальным лицом. Свои товары она

принесла обратно. Она была так огорчена, что сразу не могла говорить и только лишь после того,

как по встревоженному лицу Лонгрена увидела, что он ожидает чего-то значительно худшего

действительности, начала рассказывать, водя пальцем по стеклу окна, у которого стала,

рассеянно наблюдая море.



Хозяин игрушечной лавки начал в этот раз с того, что открыл счетную книгу и показал ей,

сколько за ними долга. Она содрогнулась, увидев внушительное трехзначное число. — “Вот сколько

вы забрали с декабря, — сказал торговец, — а вот посмотри, на сколько продано”. И он уперся

пальцем в другую цифру, уже из двух знаков.



— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я с радостью убежала

бы, но, честное слово, сил не было от стыда. И он стал говорить: — “Мне, милая, это больше не

выгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут”. Так он

сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он сжалился надо

мной, так как посоветовал сходить в “Детский Базар” и “Аладинову Лампу”.



Выговорив самое главное, девушка повернула голову, робко посмотрев на старика. Лонгрен сидел

понурясь, сцепив пальцы рук между колен, на которые оперся локтями. Чувствуя взгляд, он поднял

голову и вздохнул. Поборов тяжелое настроение, девушка подбежала к нему, устроилась сидеть

рядом и, продев свою легкую руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и заглядывая отцу снизу

в лицо, продолжала с деланным оживлением: — Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот

я пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали;

однако я выбралась и подошла к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню;

под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как

было, в платок и отдал обратно.



Лонгрен сердито слушал. Он как бы видел свою оторопевшую дочку в богатой толпе у прилавка,

зава ленного ценным товаром. Аккуратный человек в очках снисходительно объяснил ей, что он

должен разориться, ежели начнет торговать нехитрыми изделиями Лонгрена. Небрежно и ловко

ставил он перед ней на прилавок складные модели зданий и железнодорожных мостов; миниатюрные

отчетливые автомобили, электрические наборы, аэропланы и двигатели. Все это пахло краской и

школой. По всем его словам выходило, что дети в играх только подражают теперь тому, что делают

взрослые.



Ассоль была еще в “Аладиновой Лампе” и в двух других лавках, но ничего не добилась.



Оканчивая рассказ, она собрала ужинать; поев и выпив стакан крепкого кофе, Лонгрен сказал: —

Раз нам не везет, надо искать. Я, может быть, снова поступлю служить — на “Фицроя” или

“Палермо”. Конечно, они правы, — задумчиво продолжал он, думая об игрушках. — Теперь дети не

играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить. Все это так, а жаль, право,

жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.



— Я также могла бы служить вместе с тобой; скажем, в буфете.



— Нет! — Лонгрен припечатал это слово ударом ладони по вздрогнувшему столу. — Пока я жив, ты

служить не будешь. Впрочем, есть время подумать.



Он хмуро умолк. Ассоль примостилась рядом с ним на углу табурета; он видел сбоку, не

поворачивая головы, что она хлопочет утешить его, и чуть было не улыбнулся. Но улыбнуться —

значило спугнуть и смутить девушку. Она, приговаривая что-то про себя, разгладила его

спутанные седые волосы, поцеловала в усы и, заткнув мохнатые отцовские уши своими маленькими

тоненькими пальцами, сказала: — “Ну вот, теперь ты не слышишь, что я тебя люблю”. Пока она

охорашивала его, Лонгрен сидел, крепко сморщившись, как человек, боящийся дохнуть дымом, но,

услышав ее слова, густо захохотал.



— Ты милая, — просто сказал он и, потрепав девушку по щеке, пошел на берег посмотреть лодку.





Ассоль некоторое время стояла в раздумье посреди комнаты, колеблясь между желанием отдаться

тихой печали и необходимостью домашних забот; затем, вымыв посуду, пересмотрела в шкалу

остатки провизии. Она не взвешивала и не мерила, но видела, что с мукой не дотянуть до конца

недели, что в жестянке с сахаром виднеется дно, обертки с чаем и кофе почти пусты, нет масла,

и единственное, на чем, с некоторой досадой на исключение, отдыхал глаз, — был мешок

картофеля. Затем она вымыла пол и села строчить оборку к переделанной из старья юбке, но тут

же вспомнив, что обрезки материи лежат за зеркалом, подошла к нему и взяла сверток; потом

взглянула на свое отражение.



За ореховой рамой в светлой пустоте отраженной комнаты стояла тоненькая невысокая девушка,

одетая в дешевый белый муслин с розовыми цветочками. На ее плечах лежала серая шелковая

косынка. Полудетское, в светлом загаре, лицо было подвижно и выразительно; прекрасные,

несколько серьезные для ее возраста глаза посматривали с робкой сосредоточенностью глубоких

душ. Ее неправильное личико могло растрогать тонкой чистотой очертаний; каждый изгиб, каждая

выпуклость этого лица, конечно, нашли бы место в множестве женских обликов, но их

совокупность, стиль — был совершенно оригинален, — оригинально мил; на этом мы остановимся.

Остальное неподвластно словам, кроме слова “очарование”.



Отраженная девушка улыбнулась так же безотчетно, как и Ассоль. Улыбка вышла грустной; заметив

это, она встревожилась, как если бы смотрела на постороннюю. Она прижалась щекой к стеклу,

закрыла глаза и тихо погладила зеркало рукой там, где приходилось ее отражение. Рой смутных,

ласковых мыслей мелькнул в ней; она выпрямилась, засмеялась и села, начав шить.



Пока она шьет, посмотрим на нее ближе — вовнутрь. В ней две девушки, две Ассоль, перемешанных

в замечательной прекрасной неправильности. Одна была дочь матроса, ремесленника, мастерившая

игрушки, другая — живое стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной

соседства слов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое. Она знала

жизнь в пределах, поставленных ее опыту, но сверх общих явлений видела отраженный смысл иного

порядка. Так, всматриваясь в предметы, мы замечаем в них нечто не линейно, но впечатлением —

определенно человеческое, и — так же, как человеческое — различное. Нечто подобное тому, что

(если удалось) сказали мы этим примером, видела она еще сверх видимого. Без этих тихих

завоеваний все просто понятное было чуждо ее душе. Она умела и любила читать, но и в книге

читала преимущественно между строк, как жила. Бессознательно, путем своеобразного вдохновения

она делала на каждом шагу множество эфирнотонких открытий, невыразимых, но важных, как чистота

и тепло. Иногда — и это продолжалось ряд дней — она даже перерождалась; физическое

противостояние жизни проваливалось, как тишина в ударе смычка, и все, что она видела, чем

жила, что было вокруг, становилось кружевом тайн в образе повседневности. Не раз, волнуясь и

робея, она уходила ночью на морской берег, где, выждав рассвет, совершенно серьезно

высматривала корабль с Алыми Парусами. Эти минуты были для нее счастьем; нам трудно так уйти в

сказку, ей было бы не менее трудно выйти из ее власти и обаяния.



В другое время, размышляя обо всем этом, она искренне дивилась себе, не веря, что верила,

улыбкой прощая море и грустно переходя к действительности; теперь, сдвигая оборку, девушка

припоминала свою жизнь. Там было много скуки и простоты. Одиночество вдвоем, случалось,

безмерно тяготило ее, но в ней образовалась уже та складка внутренней робости, та

страдальческая морщинка, с которой не внести и не получить оживления. Над ней посмеивались,

говоря: — “Она тронутая, не в себе”; она привыкла и к этой боли; девушке случалось даже

переносить оскорбления, после чего ее грудь ныла, как от удара. Как женщина, она была

непопулярна в Каперне, однако многие подозревали, хотя дико и смутно, что ей дано больше

прочих — лишь на другом языке. Капернцы обожали плотных, тяжелых женщин с масляной кожей

толстых икр и могучих рук; здесь ухаживали, ляпая по спине ладонью и толкаясь, как на базаре.

Тип этого чувства напоминал бесхитростную простоту рева. Ассоль так же подходила к этой

решительной среде, как подошло бы людям изысканной нервной жизни общество привидения, обладай

оно всем обаянием Ассунты или Аспазии: то, что от любви, — здесь немыслимо. Так, в ровном

гудении солдатской трубы прелестная печаль скрипки бессильна вывести суровый полк из действий

его прямых линий. К тому, что сказано в этих строках, девушка стояла спиной.



Меж тем, как ее голова мурлыкала песенку жизни, маленькие руки работали прилежно и ловко;

откусывая нитку, она смотрела далеко перед собой, но это не мешало ей ровно подвертывать рубец

и класть петельный шов с отчетливостью швейной машины. Хотя Лонгрен не возвращался, она не

беспокоилась об отце. Последнее время он довольно часто уплывал ночью ловить рыбу или просто

проветриться.



Ее не теребил страх; она знала, что ничего худого с ним не случится. В этом отношении Ассоль

была все еще той маленькой девочкой, которая молилась по-своему, дружелюбно лепеча утром: —

“Здравствуй, бог!”, а вечером: — “Прощай, бог!”.



По ее мнению, такого короткого знакомства с богом было совершенно достаточно для того, чтобы

он отстранил несчастье. Она входила и в его положение: бог был вечно занят делами миллионов

людей, поэтому к обыденным теням жизни следовало, по ее мнению, относиться с деликатным

терпением гостя, который, застав дом полным народа, ждет захлопотавшегося хозяина, ютясь и

питаясь по обстоятельствам.



Кончив шить, Ассоль сложила работу на угловой столик, разделась и улеглась. Огонь был потушен.

Она скоро заметила, что нет сонливости; сознание было ясно, как в разгаре дня, даже тьма

казалась искусственной, тело, как и сознание, чувствовалось легким, дневным. Сердце

отстукивало с быстротой карманных часов; оно билось как бы между подушкой и ухом. Ассоль

сердилась, ворочаясь, то сбрасывая одеяло, то завертываясь в него с головой. Наконец, ей

удалось вызвать привычное представление, помогающее уснуть: она мысленно бросала камни в

светлую воду, смотря на расхождение легчайших кругов. Сон, действительно, как бы лишь ждал

этой подачки; он пришел, пошептался с Мери, стоящей у изголовья, и, повинуясь ее улыбке,

сказал вокруг: “Шшшш”. Ассоль тотчас уснула. Ей снился любимый сон: цветущие деревья, тоска,

очарование, песни и таинственные явления, из которых, проснувшись, она припоминала лишь

сверканье синей воды, подступающей от ног к сердцу с холодом и восторгом. Увидев все это, она

побыла еще несколько времени в невозможной стране, затем проснулась и села.



Сна не было, как если бы она не засыпала совсем. Чувство новизны, радости и желания что-то

сделать согревало ее. Она осмотрелась тем взглядом, каким оглядывают новое помещение. Проник

рассвет — не всей ясностью озарения, но тем смутным усилием, в котором можно понимать

окружающее. Низ окна был черен; верх просветлел. Извне дома, почти на краю рамы, блестела

утренняя звезда. Зная, что теперь не уснет, Ассоль оделась, подошла к окну и, сняв крюк,

отвела раму, За окном стояла внимательная чуткая тишина; она как бы наступила только сейчас. В

синих сумерках мерцали кусты, подальше спали деревья; веяло духотой и землей.



Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову,

всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как бы проснулась еще раз от явной действительности к

тому, что явнее и несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания не оставляло ее. Так,

понимая, слушаем мы речи людей, но, если повторить сказанное, поймем еще раз, с иным, новым

значением. То же было и с ней.



Взяв старенькую, но на ее голове всегда юную шелковую косынку, она прихватила ее рукою под

подбородком, заперла дверь и выпорхнула босиком на дорогу. Хотя было пусто и глухо, но ей

казалось, что она звучит как оркестр, что ее могут услышать. Все было мило ей, все радовало

ее. Теплая пыль щекотала босые ноги; дышалось ясно и весело. На сумеречном просвете неба

темнели крыши и облака; дремали изгороди, шиповник, огороды, сады и нежно видимая дорога. Во

всем замечался иной порядок, чем днем, — тот же, но в ускользнувшем ранее соответствии. Все

спало с открытыми глазами, тайно рассматривая проходящую девушку.



Она шла, чем далее, тем быстрей, торопясь покинуть селение. За Каперной простирались луга; за

лугами по склонам береговых холмов росли орешник, тополя и каштаны. Там, где дорога кончилась,

переходя в глухую тропу, у ног Ассоль мягко завертелась пушистая черная собака с белой грудью

и говорящим напряжением глаз. Собака, узнав Ассоль, повизгивая и жеманно виляя туловищем,

пошла рядом, молча соглашаясь с девушкой в чем-то понятном, как “я” и “ты”. Ассоль,

посматривая в ее сообщительные глаза, была твердо уверена, что собака могла бы заговорить, не

будь у нее тайных причин молчать. Заметив улыбку спутницы, собака весело сморщилась, вильнула

хвостом и ровно побежала вперед, но вдруг безучастно села, деловито выскребла лапой ухо,

укушенное своим вечным врагом, и побежала обратно.



Ассоль проникла в высокую, брызгающую росой луговую траву; держа руку ладонью вниз над ее

метелками, она шла, улыбаясь струящемуся прикосновению.



Засматривая в особенные лица цветов, в путаницу стеблей, она различала там почти человеческие

намеки — позы, усилия, движения, черты и взгляды; ее не удивила бы теперь процессия полевых

мышей, бал сусликов или грубое веселье ежа, пугающего спящего гнома своим фуканьем. И точно,

еж, серея, выкатился перед ней на тропинку. — “Фук-фук”, — отрывисто сказал он с сердцем, как

извозчик на пешехода. Ассоль говорила с теми, кого понимала и видела. — “Здравствуй, больной,

— сказала она лиловому ирису, пробитому до дыр червем. — Необходимо посидеть дома”, — это

относилось к кусту, застрявшему среди тропы и потому обдерганному платьем прохожих. Большой

жук цеплялся за колокольчик, сгибая растение и сваливаясь, но упрямо толкаясь лапками. —

“Стряхни толстого пассажира”, — посоветовала Ассоль. Жук, точно, не удержался и с треском

полетел в сторону. Так, волнуясь, трепеща и блестя, она подошла к склону холма, скрывшись в

его зарослях от лугового пространства, но окруженная теперь истинными своими друзьями, которые

— она знала это — говорят басом.



То были крупные старые деревья среди жимолости и орешника. Их свисшие ветви касались верхних

листьев кустов. В спокойно тяготеющей крупной листве каштанов стояли белые шишки цветов, их

аромат мешался с запахом росы и смолы. Тропинка, усеянная выступами скользких корней, то

падала, то взбиралась на склон. Ассоль чувствовала себя, как дома; здоровалась с деревьями,

как с людьми, то есть пожимая их широкие листья. Она шла, шепча то мысленно, то словами: “Вот

ты, вот другой ты; много же вас, братцы мои! Я иду, братцы, спешу, пустите меня. Я вас узнаю

всех, всех помню и почитаю”. “Братцы” величественно гладили ее чем могли — листьями — и

родственно скрипели в ответ. Она выбралась, перепачкав ноги землей, к обрыву над морем и

встала на краю обрыва, задыхаясь от поспешной ходьбы. Глубокая непобедимая вера, ликуя,

пенилась и шумела в ней. Она разбрасывала ее взглядом за горизонт, откуда легким шумом

береговой волны возвращалась она обратно, гордая чистотой полета. Тем временем море,

обведенное по горизонту золотой нитью, еще спало; лишь под обрывом, в лужах береговых ям,

вздымалась и опадала вода. Стальной у берега цвет спящего океана переходил в синий и черный.

За золотой нитью небо, вспыхивая, сияло огромным веером света; белые облака тронулись слабым

румянцем. Тонкие, божественные цвета светились в них. На черной дали легла уже трепетная

снежная белизна; пена блестела, и багровый разрыв, вспыхнув средь золотой нити, бросил по

океану, к ногам Ассоль, алую рябь.



Она села, подобрав ноги, с руками вокруг колен. Внимательно наклоняясь к морю, смотрела она на

горизонт большими глазами, в которых не осталось уже ничего взрослого, — глазами ребенка. Все,

чего она ждала так долго и горячо, делалось там — на краю света. Она видела в стране далеких

пучин подводный холм; от поверхности его струились вверх вьющиеся растения; среди их круглых

листьев, пронизанных у края стеблем, сияли причудливые цветы. Верхние листья блестели на

поверхности океана; тот, кто ничего не знал, как знала Ассоль, видел лишь трепет и блеск.



Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он

был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый

бархат и пунцовый огонь. Корабль шёл прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором

его киля; уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь;

взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на

сонной земле.



Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль была еще во власти ее звонкого

хора. Это впечатление постепенно ослабевало, затем стало воспоминанием и, наконец, просто

усталостью. Она легла на траву, зевнула и, блаженно закрыв глаза, уснула — по-настоящему,

крепким, как молодой орех, сном, без заботы и сновидений.



Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно повертев ножкой, Ассоль проснулась;

сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтому кольцо Грэя напомнило о себе, но считая его

не более, как стебельком, застрявшим меж пальцев, она распрямила их; так как помеха не

исчезла, она нетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой

брызнувшего фонтана.



На ее пальце блестело лучистое кольцо Грэя, как на чужом, — своим не могла признать она в этот

момент, не чувствовала палец свой. — “Чья это шутка? Чья шутка? — стремительно вскричала она.

— Разве я сплю? Может быть, нашла и забыла?”. Схватив левой рукой правую, на которой было

кольцо, с изумлением осматривалась она, пытая взглядом море и зеленые заросли; но никто не

шевелился, никто не притаился в кустах, и в синем, далеко озаренном море не было никакого

знака, и румянец покрыл Ассоль, а голоса сердца сказали вещее “да”. Не было объяснений

случившемуся, но без слов и мыслей находила она их в странном чувстве своем, и уже близким ей

стало кольцо. Вся дрожа, сдернула она его с пальца; держа в пригоршне, как воду, рассмотрела

его она — всею душою, всем сердцем, всем ликованием и ясным суеверием юности, затем, спрятав

за лиф, Ассоль уткнула лицо в ладони, из-под которых неудержимо рвалась улыбка, и, опустив

голову, медленно пошла обратной дорогой.



Так, — случайно, как говорят люди, умеющие читать и писать, — Грэй и Ассоль нашли друг друга

утром летнего дня, полного неизбежности.