[abjure]

V. БОЕВЫЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ

Когда Грэй поднялся на палубу “Секрета”, он несколько минут стоял неподвижно, поглаживая рукой

голову сзади на лоб, что означало крайнее замешательство. Рассеянность — облачное движение

чувств — отражалась в его лице бесчувственной улыбкой лунатика. Его помощник Пантен шел в это

время по шканцам с тарелкой жареной рыбы; увидев Грэя, он заметил странное состояние капитана.





— Вы, быть может, ушиблись? — осторожно спросил он. — Где были? Что видели? Впрочем, это,

конечно, ваше дело. Маклер предлагает выгодный фрахт; с премией. Да что с вами такое?..



— Благодарю, — сказал Грэй, вздохнув, — как развязанный. — Мне именно недоставало звуков

вашего простого, умного голоса. Это как холодная вода. Пантен, сообщите людям, что сегодня мы

поднимаем якорь и переходим в устье Лилианы, миль десять отсюда. Ее течение перебито сплошными

мелями. Проникнуть в устье можно лишь с моря. Придите за картой. Лоцмана не брать. Пока все...

Да, выгодный фрахт мне нужен как прошлогодний снег. Можете передать это маклеру. Я отправляюсь

в город, где пробуду до вечера.



— Что же случилось?



— Решительно ничего, Пантен. Я хочу, чтобы вы приняли к сведению мое желание избегать всяких

расспросов. Когда наступит момент, я сообщу вам, в чем дело. Матросам скажите, что предстоит

ремонт; что местный док занят.



— Хорошо, — бессмысленно сказал Пантен в спину уходящего Грэя. — Будет исполнено.



Хотя распоряжения капитана были вполне толковы, помощник вытаращил глаза и беспокойно помчался

с тарелкой к себе в каюту, бормоча: “Пантен, тебя озадачили. Не хочет ли он попробовать

контрабанды? Не выступаем ли мы под черным флагом пирата?” Но здесь Пантен запутался в самых

диких предположениях. Пока он нервически уничтожал рыбу, Грэй спустился в каюту, взял деньги

и, переехав бухту, появился в торговых кварталах Лисса.



Теперь он действовал уже решительно и покойно, до мелочи зная все, что предстоит на чудном

пути. Каждое движение — мысль, действие — грели его тонким наслаждением художественной работы.

Его план сложился мгновенно и выпукло. Его понятия о жизни подверглись тому последнему набегу

резца, после которого мрамор спокоен в своем прекрасном сиянии.



Грэй побывал в трех лавках, придавая особенное значение точности выбора, так как мысленно

видел уже нужный цвет и оттенок. В двух первых лавках ему показали шелка базарных цветов,

предназначенные удовлетворить незатейливое тщеславие; в третьей он нашел образцы сложных

эффектов. Хозяин лавки радостно суетился, выкладывая залежавшиеся материи, но Грэй был

серьезен, как анатом. Он терпеливо разбирал свертки, откладывал, сдвигал, развертывал и

смотрел на свет такое множество алых полос, что прилавок, заваленный ими, казалось, вспыхнет.

На носок сапога Грэя легла пурпурная волна; на его руках и лице блестел розовый отсвет. Роясь

в легком сопротивлении шелка, он различал цвета: красный, бледный розовый и розовый темный,

густые закипи вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих тонов; здесь были оттенки всех сил и

значений, различные — в своем мнимом родстве, подобно словам: “очаровательно” — “прекрасно” —

“великолепно” — “совершенно”; в складках таились намеки, недоступные языку зрения, но истинный

алый цвет долго не представлялся глазам нашего капитана; что приносил лавочник, было хорошо,

но не вызывало ясного и твердого “да”. Наконец, один цвет привлек обезоруженное внимание

покупателя; он сел в кресло к окну, вытянул из шумного шелка длинный конец, бросил его на

колени и, развалясь, с трубкой в зубах, стал созерцательно неподвижен.



Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя, полный благородного веселья и царственности

цвет являлся именно тем гордым цветом, какой разыскивал Грэй. В нем не было смешанных оттенков

огня, лепестков мака, игры фиолетовых или лиловых намеков; не было также ни синевы, ни тени —

ничего, что вызывает сомнение. Он рдел, как улыбка, прелестью духовного отражения. Грэй так

задумался, что позабыл о хозяине, ожидавшем за его спиной с напряжением охотничьей собаки,

сделавшей стойку. Устав ждать, торговец напомнил о себе треском оторванного куска материи.



— Довольно образцов, — сказал Грэй, вставая, — этот шелк я беру.



— Весь кусок? — почтительно сомневаясь, спросил торговец. Но Грэй молча смотрел ему в лоб,

отчего хозяин лавки сделался немного развязнее. — В таком случае, сколько метров?



Грэй кивнул, приглашая повременить, и высчитал карандашом на бумаге требуемое количество.



— Две тысячи метров. — Он с сомнением осмотрел полки. — Да, не более двух тысяч метров.



— Две? — сказал хозяин, судорожно подскакивая, как пружинный. — Тысячи? Метров? Прошу вас

сесть, капитан. Не желаете ли взглянуть, капитан, образцы новых материй? Как вам будет угодно.

Вот спички, вот прекрасный табак; прошу вас. Две тысячи... две тысячи по. — Он сказал цену,

имеющую такое же отношение к настоящей, как клятва к простому “да”, но Грэй был доволен, так

как не хотел ни в чем торговаться. — Удивительный, наилучший шелк, — продолжал лавочник, —

товар вне сравнения, только у меня найдете такой.



Когда он наконец весь изошел восторгом, Грэй договорился с ним о доставке, взяв на свой счет

издержки, уплатил по счету и ушел, провожаемый хозяином с почестями китайского короля. Тем

временем через улицу от того места, где была лавка, бродячий музыкант, настроив виолончель,

заставил ее тихим смычком говорить грустно и хорошо; его товарищ, флейтист, осыпал пение струи

лепетом горлового свиста; простая песенка, которою они огласили дремлющий в жаре двор,

достигла ушей Грэя, и тотчас он понял, что следует ему делать дальше. Вообще все эти дни он

был на той счастливой высоте духовного зрения, с которой отчетливо замечались им все намеки и

подсказы действительности; услыша заглушаемые ездой экипажей звуки, он вошел в центр важнейших

впечатлений и мыслей, вызванных, сообразно его характеру, этой музыкой, уже чувствуя, почему и

как выйдет хорошо то, что придумал. Миновав переулок, Грэй прошел в ворота дома, где

состоялось музыкальное выступление. К тому времени музыканты собрались уходить; высокий

флейтист с видом забитого достоинства благодарно махал шляпой тем окнам, откуда вылетали

монеты. Виолончель уже вернулась под мышку своего хозяина; тот, вытирая вспотевший лоб,

дожидался флейтиста.



— Ба, да это ты, Циммер! — сказал ему Грэй, признавая скрипача, который по вечерам веселил

своей прекрасной игрой моряков, гостей трактира “Деньги на бочку”. — Как же ты изменил

скрипке?



— Досточтимый капитан, — самодовольно возразил Циммер, — я играю на всем, что звучит и трещит.

В молодости я был музыкальным клоуном. Теперь меня тянет к искусству, и я с горем вижу, что

погубил незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и

скрипку. На виолончели играю днем, а на скрипке по вечерам, то есть как бы плачу, рыдаю о

погибшем таланте. Не угостите ли винцом, а? Виолончель — это моя Кармен, а скрипка.



— Ассоль, — сказал Грэй. Циммер не расслышал.



— Да, — кивнул он, — соло на тарелках или медных трубочках — Другое дело. Впрочем, что мне?!

Пусть кривляются паяцы искусства — я знаю, что в скрипке и виолончели всегда отдыхают феи.



— А что скрывается в моем “тур-лю-рлю”? — спросил подошедший флейтист, рослый детина с

бараньими голубыми глазами и белокурой бородой. — Ну-ка, скажи?



— Смотря по тому, сколько ты выпил с утра. Иногда — птица, иногда — спиртные пары. Капитан,

это мой компаньон Дусс; я говорил ему, как вы сорите золотом, когда пьете, и он заочно влюблен

в вас.



— Да, — сказал Дусс, — я люблю жест и щедрость. Но я хитер, не верьте моей гнусной лести.



— Вот что, — сказал, смеясь, Грэй. — У меня мало времени, а дело не терпит. Я предлагаю вам

хорошо заработать. Соберите оркестр, но не из щеголей с парадными лицами мертвецов, которые в

музыкальном буквоедстве или — что еще хуже — в звуковой гастрономии забыли о душе музыки и

тихо мертвят эстрады своими замысловатыми шумами, — нет. Соберите своих, заставляющих плакать

простые сердца кухарок и лакеев; соберите своих бродяг. Море и любовь не терпят педантов. Я с

удовольствием посидел бы с вами, и даже не с одной бутылкой, но нужно идти. У меня много дела.

Возьмите это и пропейте за букву А. Если вам нравится мое предложение, приезжайте повечеру на

“Секрет”, он стоит неподалеку от головной дамбы.



— Согласен! — вскричал Циммер, зная, что Грэй платит, как царь. — Дусс, кланяйся, скажи “да” и

верти шляпой от радости! Капитан Грэй хочет жениться!



— Да, — просто сказал Грэй. — Все подробности я вам сообщу на “Секрете”. Вы же...



— За букву А! — Дусс, толкнув локтем Циммера, подмигнул Грэю. — Но... как много букв в

алфавите! Пожалуйте что-нибудь и на фиту...



Грэй дал еще денег. Музыканты ушли. Тогда он зашел в комиссионную контору и дал тайное

поручение за крупную сумму — выполнить срочно, в течение шести дней. В то время, как Грэй

вернулся на свой корабль, агент конторы уже садился на пароход. К вечеру привезли шелк; пять

парусников, нанятых Грэем, поместились с матросами; еще не вернулся Летика и не прибыли

музыканты; в ожидании их Грэй отправился потолковать с Пантеном.



Следует заметить, что Грэй в течение нескольких лет плавал с одним составом команды. Вначале

капитан удивлял матросов капризами неожиданных рейсов, остановок — иногда месячных — в самых

неторговых и безлюдных местах, но постепенно они прониклись “грэизмом” Грэя. Он часто плавал с

одним балластом, отказываясь брать выгодный фрахт только потому, что не нравился ему

предложенный груз. Никто не мог уговорить его везти мыло, гвозди, части машин и другое, что

мрачно молчит в трюмах, вызывая безжизненные представления скучной необходимости. Но он охотно

грузил фрукты, фарфор, животных, пряности, чай, табак, кофе, шелк, ценные породы деревьев:

черное, сандал, пальму. Все это отвечало аристократизму его воображения, создавая живописную

атмосферу; не удивительно, что команда “Секрета”, воспитанная, таким образом, в духе

своеобразности, посматривала несколько свысока на все иные суда, окутанные дымом плоской

наживы. Все-таки этот раз Грэй встретил вопросы в физиономиях; самый тупой матрос отлично

знал, что нет надобности производить ремонт в русле лесной реки.



Пантен, конечно, сообщил им приказание Грэя; когда тот вошел, помощник его докуривал шестую

сигару, бродя по каюте, ошалев от дыма и натыкаясь на стулья. Наступал вечер; сквозь открытый

иллюминатор торчала золотистая балка света, в которой вспыхнул лакированный козырек

капитанской фуражки.



— Все готово, — мрачно сказал Пантен. — Если хотите, можно поднимать якорь.



— Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько лучше, — мягко заметил Грэй. — Нет тайны в том,

что я делаю. Как только мы бросим якорь на дно Лилианы, я расскажу все, и вы не будете тратить

так много спичек на плохие сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.



Пантен, неловко усмехаясь, почесал бровь.



— Это, конечно, так, — сказал он. — Впрочем, я ничего. Когда он вышел, Грэй посидел несколько

времени, неподвижно смотря в полуоткрытую дверь, затем перешел к себе. Здесь он то сидел, то

ложился; то, прислушиваясь к треску брашпиля, выкатывающего громкую цепь, собирался выйти на

бак, но вновь задумывался и возвращался к столу, чертя по клеенке пальцем прямую быструю

линию. Удар кулаком в дверь вывел его из маниакального состояния; он повернул ключ, впустив

Летику. Матрос, тяжело дыша, остановился с видом гонца, вовремя Предупредившего казнь.



— “Летика, Летика”, — сказал я себе, — быстро заговорил он, — когда я с кабельного мола

увидел, как танцуют вокруг брашпиля наши ребята, поплевывая в ладони. У меня глаз, как у орла.

И я полетел; я так дышал на лодочника, что человек вспотел от волнения. Капитан, вы хотели

оставить меня на берегу?



— Летика, — сказал Грэй, присматриваясь к его красным глазам, — я ожидал тебя не позже утра.

Лил ли ты на затылок холодную воду?



— Лил. Не столько, сколько было принято внутрь, но лил. Все сделано.



— Говори. — Не стоит говорить, капитан; вот здесь все записано. Берите и читайте. Я очень

старался. Я уйду.



— Куда?



— Я вижу по укоризне глаз ваших, что еще мало лил на затылок холодной воды.



Он повернулся и вышел с странными движениями слепого. Грэй развернул бумажку; карандаш, должно

быть, дивился, когда выводил по ней эти чертежи, напоминающие расшатанный забор. Вот что писал

Летика: “Сообразно инструкции. После пяти часов ходил по улице. Дом с серой крышей, по два

окна сбоку; при нем огород. Означенная особа приходила два раза: за водой раз, за щепками для

плиты два. По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего не увидел по причине

занавески”.



Затем следовало несколько указаний семейного характера, добытых Летикой, видимо, путем

застольного разговора, так как меморий заканчивался, несколько неожиданно, словами: “В счет

расходов приложил малость своих”.



Но существо этого донесения говорило лишь о том, что мы знаем из первой главы. Грэй положил

бумажку в стол, свистнул вахтенного и послал за Пантеном, но вместо помощника явился боцман

Атвуд, обдергивая засученные рукава.



— Мы ошвартовались у дамбы, — сказал он. — Пантен послал узнать, что вы хотите. Он занят: на

него напали там какие-то люди с трубами, барабанами и другими скрипками. Вы звали их на

“Секрет”? Пантен просит вас прийти, говорит, у него туман в голове.



— Да, Атвуд, — сказал Грэй, — я, точно, звал музыкантов; подите, скажите им, чтобы шли пока в

кубрик. Далее будет видно, как их устроить. Атвуд, скажите им и команде, что я выйду на палубу

через четверть часа. Пусть соберутся; вы и Пантен, разумеется, тоже послушаете меня.



Атвуд взвел, как курок, левую бровь, постоял боком у двери и вышел. Эти десять минут Грэй

провел, закрыв руками лицо; он ни к чему не приготовлялся и ничего не рассчитывал, но хотел

мысленно помолчать. Тем временем его ждали уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным

догадок. Он вышел и увидел по лицам ожидание невероятных вещей, но так как сам находил

совершающееся вполне естественным, то напряжение чужих душ отразилось в нем легкой досадой.



— Ничего особенного, — сказал Грэй, присаживаясь на трап мостика. — Мы простоим в устье реки

до тех пор, пока не сменим весь такелаж. Вы видели, что привезен красный шелк; из него под

руководством парусного мастера Блента смастерят “Секрету” новые паруса. Затем мы отправимся,

но куда — не скажу; во всяком случае, недалеко отсюда. Я еду к жене. Она еще не жена мне, но

будет ею. Мне нужны алые паруса, чтобы еще издали, как условлено с нею, она заметила нас. Вот

и все. Как видите, здесь нет ничего таинственного. И довольно об этом.



— Да, — сказал Атвуд, видя по улыбающимся лицам матросов, что они приятно озадачены и не

решаются говорить. — Так вот в чем дело, капитан... Не нам, конечно, судить об этом. Как

желаете, так и будет. Я поздравляю вас.



— Благодарю! — Грэй сильно сжал руку боцмана, но тот, сделав невероятное усилие, ответил таким

пожатием, что капитан уступил. После этого подошли все, сменяя друг друга застенчивой теплотой

взгляда и бормоча поздравления. Никто не крикнул, не зашумел — нечто не совсем простое

чувствовали матросы в отрывистых словах капитана. Пантен облегченно вздохнул и повеселел — его

душевная тяжесть растаяла. Один корабельный плотник остался чем-то недоволен: вяло подержав

руку Грэя, он мрачно спросил: — Как это вам пришло в голову, капитан?



— Как удар твоего топора, — сказал Грэй. — Циммер! Покажи своих ребятишек.



Скрипач, хлопая по спине музыкантов, вытолкнул семь человек, одетых крайне неряшливо.



— Вот, — сказал Циммер, — это — тромбон; не играет, а палит, как из пушки. Эти два безусых

молодца — фанфары; как заиграют, так сейчас же хочется воевать. Затем кларнет, корнет-а-пистон

и вторая скрипка. Все они — великие мастера обнимать резвую приму, то есть меня. А вот и

главный хозяин нашего веселого ремесла — Фриц, барабанщик. У барабанщиков, знаете, обычно —

разочарованный вид, но этот бьет с достоинством, с увлечением. В его игре есть что-то открытое

и прямое, как его палки. Так ли все сделано, капитан Грэй?



— Изумительно, — сказал Грэй. — Всем вам отведено место в трюме, который на этот раз, значит,

будет погружен разными “скерцо”, “адажио” и “фортиссимо”. Разойдитесь. Пантен, снимайте

швартовы, трогайтесь. Я вас сменю через два часа.



Этих двух часов он не заметил, так как они прошли все в той же внутренней музыке, не

оставлявшей его сознания, как пульс не оставляет артерий. Он думал об одном, хотел одного,

стремился к одному. Человек действия, он мысленно опережал ход событий, жалея лишь о том, что

ими нельзя двигать так же просто и скоро, как шашками. Ничто в спокойной наружности его не

говорило о том напряжении чувства, гул которого, подобно гулу огромного колокола, бьющего над

головой, мчался во всем его существе оглушительным нервным стоном. Это довело его, наконец, до

того, что он стал считать мысленно: “Один”, два... тридцать...” и так далее, пока не сказал

“тысяча”. Такое упражнение подействовало: он был способен наконец взглянуть со стороны на все

предприятие. Здесь несколько удивило его то, что он не может представить внутреннюю Ассоль,

так как даже не говорил с ней. Он читал где-то, что можно, хотя бы смутно, понять человека,

если, вообразив себя этим человеком, скопировать выражение его лица. Уже глаза Грэя начали

принимать несвойственное им странное выражение, а губы под усами складываться в слабую,

кроткую улыбку, как, опомнившись, он расхохотался и вышел сменить Пантена.



Было темно. Пантен, подняв воротник куртки, ходил у компаса, говоря рулевому: “Лево четверть

румба; лево. Стой: еще четверть”. “Секрет” шел с половиною парусов при попутном ветре.



— Знаете, — сказал Пантен Грэю, — я доволен.



— Чем?



— Тем же, чем и вы. Я все понял. Вот здесь, на мостике. — Он хитро подмигнул, светя улыбке

огнем трубки.



— Ну-ка, — сказал Грэй, внезапно догадавшись, в чем дело, — что вы там поняли? — Лучший способ

провезти контрабанду, — шепнул Пантен. — Всякий может иметь такие паруса, какие хочет. У вас

гениальная голова, Грэй!



— Бедный Пантен! — сказал капитан, не зная, сердиться или смеяться. — Ваша догадка остроумна,

но лишена всякой основы. Идите спать. Даю вам слово, что вы ошибаетесь. Я делаю то, что

сказал.



Он отослал его спать, сверился с направлением курса и сел. Теперь мы его оставим, так как ему

нужно быть одному.



VI. АССОЛЬ ОСТАЕТСЯ ОДНА

Лонгрен провел ночь в море; он не спал, не ловил, а шел под парусом без определенного

направления, слушая плеск воды, смотря в тьму, обветриваясь и думая. В тяжелые часы жизни

ничто так не восстанавливало силы его души, как эти одинокие блужданья. Тишина, только тишина

и безлюдье — вот что нужно было ему для того, чтобы все самые слабые и спутанные голоса

внутреннего мира зазвучали понятно. Эту ночь он думал о будущем, о бедности, об Ассоль. Ему

было крайне трудно покинуть ее даже на время; кроме того, он боялся воскресить утихшую боль.

Быть может, поступив на корабль, он снова вообразит, что там, в Каперне его ждет не умиравший

никогда друг, и возвращаясь, он будет подходить к дому с горем мертвого ожидания. Мери никогда

больше не выйдет из дверей дома. Но он хотел, чтобы у Ассоль было что есть, решив поэтому

поступить так, как приказывает забота.



Когда Лонгрен вернулся, девушки еще не было дома. Ее ранние прогулки не смущали отца; на этот

раз однако в его ожидании была легкая напряженность. Похаживая из угла в угол, он на повороте

вдруг сразу увидел Ассоль; вошедшая стремительно и неслышно, она молча остановилась перед ним,

почти испугав его светом взгляда, отразившего возбуждение. Казалось, открылось ее второе лицо

— то истинное лицо человека, о котором обычно говорят только глаза. Она молчала, смотря в лицо

Лонгрену так непонятно, что он быстро спросил: — Ты больна?



Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса коснулся наконец ее духовного слуха, Ассоль

встрепенулась, как ветка, тронутая рукой, и засмеялась долгим, ровным смехом тихого торжества.

Ей надо было сказать что-нибудь, но, как всегда, не требовалось придумывать — что именно; она

сказала: — Нет, я здорова... Почему ты так смотришь? Мне весело. Верно, мне весело, но это

оттого, что день так хорош. А что ты надумал? Я уж вижу по твоему лицу, что ты что-то надумал.





— Что бы я ни надумал, — сказал Лонгрен, усаживая девушку на колени, — ты, я знаю, поймешь, в

чем дело. Жить нечем. Я не пойду снова в дальнее плавание, а поступлю на почтовый пароход, что

ходит между Кассетом и Лиссом.



— Да, — издалека сказала она, силясь войти в его заботы и дело, но ужасаясь, что бессильна

перестать радоваться. — Это очень плохо. Мне будет скучно. Возвратись поскорей. — Говоря так,

она расцветала неудержимой улыбкой. — Да, поскорей, милый; я жду.



— Ассоль! — сказал Лонгрен, беря ладонями ее лицо и поворачивая к себе. — Выкладывай, что

случилось?



Она почувствовала, что должна выветрить его тревогу, и, победив ликование, сделалась

серьезно-внимательной, только в ее глазах блестела еще новая жизнь.



— “Ты странный, — сказала она. — Решительно ничего. Я собирала орехи.”



Лонгрен не вполне поверил бы этому, не будь он так занят своими мыслями. Их разговор стал

деловым и подробным. Матрос сказал дочери, чтобы она уложила его мешок; перечислил все

необходимые вещи и дал несколько советов.



— Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи мое ружье и сиди дома. Если кто захочет тебя

обидеть, скажи: — “Лонгрен скоро вернется”. Не думай и не беспокойся обо мне; худого ничего не

случится.



После этого он поел, крепко поцеловал девушку и, вскинув мешок за плечи, вышел на городскую

дорогу. Ассоль смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом; затем вернулась. Немало

домашних работ предстояло ей, но она забыла об этом. С интересом легкого удивления

осматривалась она вокруг, как бы уже чужая этому дому, так влитому в сознание с детства, что,

казалось, всегда носила его в себе, а теперь выглядевшему подобно родным местам, посещенным

спустя ряд лет из круга жизни иной. Но что-то недостойное почудилось ей в этом своем отпоре,

что-то неладное. Она села к столу, на котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить

руль к корме; смотря на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все, что

случилось утром, снова поднялось в ней дрожью волнения, и золотое кольцо, величиной с солнце,

упало через море к ее ногам.



Не усидев, она вышла из дома и пошла в Лисе. Ей совершенно нечего было там делать; она не

знала, зачем идет, но не идти — не могла. По дороге ей встретился пешеход, желавший разведать

какое-то направление; она толково объяснила ему, что нужно, и тотчас же забыла об этом.



Всю длинную дорогу миновала она незаметно, как если бы несла птицу, поглотившую все ее нежное

внимание. У города она немного развлеклась шумом, летевшим с его огромного круга, но он был не

властен над ней, как раньше, когда, пугая и забивая, делал ее молчаливой трусихой. Она

противостояла ему. Она медленно прошла кольцеобразный бульвар, пересекая синие тени деревьев,

доверчиво и легко взглядывая на лица прохожих, ровной походкой, полной уверенности. Порода

наблюдательных людей в течение дня замечала неоднократно неизвестную, странную на взгляд

девушку, проходящую среди яркой толпы с видом глубокой задумчивости. На площади она подставила

руку струе фонтана, перебирая пальцами среди отраженных брызг; затем, присев, отдохнула и

вернулась на лесную дорогу. Обратный путь она сделала со свежей душой, в настроении мирном и

ясном, подобно вечерней речке, сменившей, наконец, пестрые зеркала дня ровным в тени блеском.

Приближаясь к селению, она увидала того самого угольщика, которому померещилось, что у него

зацвела корзина; он стоял возле повозки с двумя неизвестными мрачными людьми, покрытыми сажей

и грязью. Ассоль обрадовалась. — Здравствуй. Филипп, — сказала она, — что ты здесь делаешь?



— Ничего, муха. Свалилось колесо; я его поправил, теперь покуриваю да калякаю с нашими

ребятами. Ты откуда?



Ассоль не ответила.



— Знаешь, Филипп, — заговорила она, — я тебя очень люблю, и потому скажу только тебе. Я скоро

уеду; наверное, уеду совсем. Ты не говори никому об этом.



— Это ты хочешь уехать? Куда же ты собралась? — изумился угольщик, вопросительно раскрыв рот,

отчего его борода стала длиннее.



— Не знаю. — Она медленно осмотрела поляну под вязом, где стояла телега, — зеленую в розовом

вечернем свете траву, черных молчаливых угольщиков и, подумав, прибавила: — Все это мне

неизвестно. Я не знаю ни дня, ни часа и даже не знаю, куда. Больше ничего не скажу. Поэтому,

на всякий случай, — прощай; ты часто меня возил.



Она взяла огромную черную руку и привела ее в состояние относительного трясения. Лицо рабочего

разверзло трещину неподвижной улыбки. Девушка кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так

быстро, что Филипп и его приятели не успели повернуть голову.



— Чудеса, — сказал угольщик, — поди-ка, пойми ее. — Что-то с ней сегодня... такое и прочее.



— Верно, — поддержал второй, — не то она говорит, не то — уговаривает. Не наше дело.



— Не наше дело, — сказал и третий, вздохнув. Затем все трое сели в повозку и, затрещав

колесами по каменистой дороге, скрылись в пыли.



VII. АЛЫЙ “СЕКРЕТ”

Был белый утренний час; в огромном лесу стоял тонкий пар, полный странных видений. Неизвестный

охотник, только что покинувший свой костер, двигался вдоль реки; сквозь деревья сиял просвет

ее воздушных пустот, но прилежный охотник не подходил к ним, рассматривая свежий след медведя,

направляющийся к горам.



Внезапный звук пронесся среди деревьев с неожиданностью тревожной погони; это запел кларнет.

Музыкант, выйдя на палубу, сыграл отрывок мелодии, полной печального, протяжного повторения.

Звук дрожал, как голос, скрывающий горе; усилился, улыбнулся грустным переливом и оборвался.

Далекое эхо смутно напевало ту же мелодию.



Охотник, отметив след сломанной веткой, пробрался к воде. Туман еще не рассеялся; в нем гасли

очертания огромного корабля, медленно повертывающегося к устью реки. Его свернутые паруса

ожили, свисая фестонами, расправляясь и покрывая мачты бессильными щитами огромных складок;

слышались голоса и шаги. Береговой ветер, пробуя дуть, лениво теребил паруса; наконец, тепло

солнца произвело нужный эффект; воздушный напор усилился, рассеял туман и вылился по реям в

легкие алые формы, полные роз. Розовые тени скользили по белизне мачт и снастей, все было

белым, кроме раскинутых, плавно двинутых парусов цвета глубокой радости.



Охотник, смотревший с берега, долго протирал глаза, пока не убедился, что видит именно так, а

не иначе. Корабль скрылся за поворотом, а он все еще стоял и смотрел; затем, молча пожав

плечами, отправился к своему медведю.



Пока “Секрет” шел руслом реки, Грэй стоял у штурвала, не доверяя руля матросу — он боялся

мели. Пантен сидел рядом, в новой суконной паре, в новой блестящей фуражке, бритый и смиренно

надутый. Он по-прежнему не чувствовал никакой связи между алым убранством и прямой целью Грэя.





— Теперь, — сказал Грэй, — когда мои паруса рдеют, ветер хорош, а в сердце моем больше

счастья, чем у слона при виде небольшой булочки, я попытаюсь настроить вас своими мыслями, как

обещал в Лиссе. Заметьте — я не считаю вас глупым или упрямым, нет; вы образцовый моряк, а это

много стоит. Но вы, как и большинство, слушаете голоса всех нехитрых истин сквозь толстое

стекло жизни; они кричат, но, вы не услышите. Я делаю то, что существует, как старинное

представление о прекрасном-несбыточном, и что, по существу, так же сбыточно и возможно, как

загородная прогулка. Скоро вы увидите девушку, которая не может, не должна иначе выйти замуж,

как только таким способом, какой развиваю я на ваших глазах.



Он сжато передал моряку то, о чем мы хорошо знаем, закончив объяснение так: — Вы видите, как

тесно сплетены здесь судьба, воля и свойство характеров; я прихожу к той, которая ждет и может

ждать только меня, я же не хочу никого другого, кроме нее, может быть именно потому, что

благодаря ей я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса

своими руками. Когда для человека главное — получать дражайший пятак, легко дать этот пятак,

но, когда душа таит зерно пламенного растения — чуда, сделай ему это чудо, если ты в

состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя. Когда начальник тюрьмы сам выпустит

заключенного, когда миллиардер подарит писцу виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть

раз попридержит лошадь ради другого коня, которому не везет, — тогда все поймут, как это

приятно, как невыразимо чудесно. Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье, прощение, и —

вовремя сказанное, нужное слово. Владеть этим — значит владеть всем. Что до меня, то наше

начало — мое и Ассоль — останется нам навсегда в алом отблеске парусов, созданных глубиной

сердца, знающего, что такое любовь. Поняли вы меня?



— Да, капитан. — Пантен крякнул, вытерев усы аккуратно сложенным чистым платочком. — Я все

понял. Вы меня тронули. Пойду я вниз и попрошу прощения у Никса, которого вчера ругал за

потопленное ведро. И дам ему табаку — свой он проиграл в карты.



Прежде чем Грэй, несколько удивленный таким быстрым практическим результатом своих слов, успел

что-либо сказать, Пантен уже загремел вниз по трапу и где-то отдаленно вздохнул. Грэй

оглянулся, посмотрев вверх; над ним молча рвались алые паруса; солнце в их швах сияло

пурпурным дымом. “Секрет” шел в море, удаляясь от берега. Не было никаких сомнений в звонкой

душе Грэя — ни глухих ударов тревоги, ни шума мелких забот; спокойно, как парус, рвался он к

восхитительной цели; полный тех мыслей, которые опережают слова.



К полудню на горизонте показался дымок военного крейсера, крейсер изменил курс и с расстояния

полумили поднял сигнал — “лечь в дрейф!”.



— Братцы, — сказал Грэй матросам, — нас не обстреляют, не бойтесь; они просто не верят своим

глазам.



Он приказал дрейфовать. Пантен, крича как на пожаре, вывел “Секрет” из ветра; судно

остановилось, между тем как от крейсера помчался паровой катер с командой и лейтенантом в

белых перчатках; лейтенант, ступив на палубу корабля, изумленно оглянулся и прошел с Грэем в

каюту, откуда через час отправился, странно махнув рукой и улыбаясь, словно получил чин,

обратно к синему крейсеру. По-видимому, этот раз Грэй имел больше успеха, чем с простодушным

Пантеном, так как крейсер, помедлив, ударил по горизонту могучим залпом салюта, стремительный

дым которого, пробив воздух огромными сверкающими мячами, развеялся клочьями над тихой водой.

Весь день на крейсере царило некое полупраздничное остолбенение; настроение было неслужебное,

сбитое — под знаком любви, о которой говорили везде — от салона до машинного трюма, а часовой

минного отделения спросил проходящего матроса: — “Том, как ты женился?” — “Я поймал ее за

юбку, когда она хотела выскочить от меня в окно”, — сказал Том и гордо закрутил ус.



Некоторое время “Секрет” шел пустым морем, без берегов; к полудню открылся далекий берег. Взяв

подзорную трубу, Грэй уставился на Каперну. Если бы не ряд крыш, он различил бы в окне одного

дома Ассоль, сидящую за какой-то книгой. Она читала; по странице полз зеленоватый жучок,

останавливаясь и приподнимаясь на передних лапах с видом независимым и домашним. Уже два раза

был он без досады сдунут на подоконник, откуда появлялся вновь доверчиво и свободно, словно

хотел что-то сказать. На этот раз ему удалось добраться почти к руке девушки, державшей угол

страницы; здесь он застрял на слове “смотри”, с сомнением остановился, ожидая нового шквала,

и, действительно, едва избег неприятности, так как Ассоль уже воскликнула: — “Опять жучишка...

дурак!..” — и хотела решительно сдуть гостя в траву, но вдруг случайный переход взгляда от

одной крыши к другой открыл ей на синей морской щели уличного пространства белый корабль с

алыми парусами.



Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила с головокружительно падающим

сердцем, вспыхнув неудержимыми слезами вдохновенного потрясения. “Секрет” в это время огибал

небольшой мыс, держась к берегу углом левого борта; негромкая музыка лилась в голубом дне с

белой палубы под огнем алого шелка; музыка ритмических переливов, переданных не совсем удачно

известными всем словами: “Налейте, налейте бокалы — и выпьем, друзья, за любовь”... — В ее

простоте, ликуя, развертывалось и рокотало волнение.



Не помня, как оставила дом, Ассоль бежала уже к морю, подхваченная неодолимым ветром события;

на первом углу она остановилась почти без сил; ее ноги подкашивались, дыхание срывалось и

гасло, сознание держалось на волоске. Вне себя от страха потерять волю, она топнула ногой и

оправилась. Временами то крыша, то забор скрывали от нее алые паруса; тогда, боясь, не исчезли

ли они, как простой призрак, она торопилась миновать мучительное препятствие и, снова увидев

корабль, останавливалась облегченно вздохнуть.



Тем временем в Каперне произошло такое замешательство, такое волнение, такая поголовная смута,

какие не уступят аффекту знаменитых землетрясений. Никогда еще большой корабль не подходил к

этому берегу; у корабля были те самые паруса, имя которых звучало как издевательство; теперь

они ясно и неопровержимо пылали с невинностью факта, опровергающего все законы бытия и

здравого смысла. Мужчины, женщины, дети впопыхах мчались к берегу, кто в чем был; жители

перекликались со двора в двор, наскакивали друг на друга, вопили и падали; скоро у воды

образовалась толпа, и в эту толпу стремительно вбежала Ассоль. Пока ее не было, ее имя

перелетало среди людей с нервной и угрюмой тревогой, с злобным испугом. Больше говорили

мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие женщины, но если уж которая

начинала трещать — яд забирался в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со

страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная,

пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к

высокому кораблю.



От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них стоял тот, кого, как ей

показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. Он смотрел на нее с улыбкой, которая

грела и торопила. Но тысячи последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего —

ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи — она вбежала по пояс в теплое колыхание

волн, крича: — Я здесь, я здесь! Это я!



Тогда Циммер взмахнул смычком — и та же мелодия грянула по нервам толпы, но на этот раз

полным, торжествующим хором. От волнения, движения облаков и волн, блеска воды и дали девушка

почти не могла уже различать, что движется: она, корабль или лодка — все двигалось, кружилось

и опадало.



Но весло резко плеснуло вблизи нее; она подняла голову. Грэй нагнулся, ее руки ухватились за

его пояс. Ассоль зажмурилась; затем, быстро открыв глаза, смело улыбнулась его сияющему лицу

и, запыхавшись, сказала: — Совершенно такой.



— И ты тоже, дитя мое! — вынимая из воды мокрую драгоценность, сказал Грэй. — Вот, я пришел.

Узнала ли ты меня?



Она кивнула, держась за его пояс, с новой душой и трепетно зажмуренными глазами. Счастье

сидело в ней пушистым котенком. Когда Ассоль решилась открыть глаза, покачиванье шлюпки, блеск

волн, приближающийся, мощно ворочаясь, борт “Секрета”, — все было сном, где свет и вода

качались, кружась, подобно игре солнечных зайчиков на струящейся лучами стене. Не помня — как,

она поднялась по трапу в сильных руках Грэя. Палуба, крытая и увешанная коврами, в алых

выплесках парусов, была как небесный сад. И скоро Ассоль увидела, что стоит в каюте — в

комнате, которой лучше уже не может быть.



Тогда сверху, сотрясая и зарывая сердце в свой торжествующий крик, вновь кинулась огромная

музыка. Опять Ассоль закрыла глаза, боясь, что все это исчезнет, если она будет смотреть. Грэй

взял ее руки и, зная уже теперь, куда можно безопасно идти, она спрятала мокрое от слез лицо

на груди друга, пришедшего так волшебно. Бережно, но со смехом, сам потрясенный и удивленный

тем, что наступила невыразимая, недоступная никому драгоценная минута, Грэй поднял за

подбородок вверх это давным-давно пригрезившееся лицо, и глаза девушки, наконец, ясно

раскрылись. В них было все лучшее человека.



— Ты возьмешь к нам моего Лонгрена? — сказала она.



— Да. — И так крепко поцеловал он ее вслед за своим железным “да”, что она засмеялась.



Теперь мы отойдем от них, зная, что им нужно быть вместе одним. Много на свете слов на разных

языках и разных наречиях, но всеми ими, даже и отдаленно, не передашь того, что сказали они в

день этот друг другу.



Меж тем на палубе у гротмачты, возле бочонка, изъеденного червем, с сбитым дном, открывшим

столетнюю темную благодать, ждал уже весь экипаж. Атвуд стоял; Пантен чинно сидел, сияя, как

новорожденный. Грэй поднялся вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул

граненым стаканом, в песне золотых труб, святое вино.



— Ну, вот... — сказал он, кончив пить, затем бросил стакан. — Теперь пейте, пейте все; кто не

пьет, тот враг мне.



Повторить эти слова ему не пришлось. В то время, как полным ходом, под всеми парусами уходил

от ужаснувшейся навсегда Каперны “Секрет”, давка вокруг бочонка превзошла все, что в этом роде

происходит на великих праздниках.



— Как понравилось оно тебе? — спросил Грэй Летику.



— Капитан! — сказал, подыскивая слова, матрос. — Не знаю, понравился ли ему я, но впечатления

мои нужно обдумать. Улей и сад!



— Что?! Пока ее не было, ее имя перелетало среди людей с нервной и угрюмой тревогой, с злобным

испугом. Больше говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие

женщины, но если уж которая начинала трещать — яд забирался в голову. Как только появилась

Ассоль, все смолкли, все со страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного

песка, растерянная, пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно

протянув руки к высокому кораблю.



От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них стоял тот, кого, как ей

показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. Он смотрел на нее с улыбкой, которая

грела и торопила. Но тысячи последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего —

ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи — она вбежала по пояс в теплое колыхание

волн, крича: — Я здесь, я здесь! Это я!



Тогда Циммер взмахнул смычком — и та же мелодия грянула по нервам толпы, но на этот раз

полным, торжествующим хором. От волнения, движения облаков и волн, блеска воды и дали девушка

почти не могла уже различать, что движется: она, корабль или лодка — все двигалось, кружилось

и опадало.



Но весло резко плеснуло вблизи нее; она подняла голову. Грэй нагнулся, ее руки ухватились за

его пояс. Ассоль зажмурилась; затем, быстро открыв глаза, смело улыбнулась его сияющему лицу

и, запыхавшись, сказала: — Совершенно такой.



— И ты тоже, дитя мое! — вынимая из воды мокрую драгоценность, сказал Грэй. — Вот, я пришел.

Узнала ли ты меня?



Она кивнула, держась за его пояс, с новой душой и трепетно зажмуренными глазами. Счастье

сидело в ней пушистым котенком. Когда Ассоль решилась открыть глаза, покачиванье шлюпки, блеск

волн, приближающийся, мощно ворочаясь, борт “Секрета”, — все было сном, где свет и вода

качались, кружась, подобно игре солнечных зайчиков на струящейся лучами стене. Не помня — как,

она поднялась по трапу в сильных руках Грэя. Палуба, крытая и увешанная коврами, в алых

выплесках парусов, была как небесный сад. И скоро Ассоль увидела, что стоит в каюте — в

комнате, которой лучше уже не может быть.



Тогда сверху, сотрясая и зарывая сердце в свой торжествующий крик, вновь кинулась огромная

музыка. Опять Ассоль закрыла глаза, боясь, что все это исчезнет, если она будет смотреть. Грэй

взял ее руки и, зная уже теперь, куда можно безопасно идти, она спрятала мокрое от слез лицо

на груди друга, пришедшего так волшебно. Бережно, но со смехом, сам потрясенный и удивленный

тем, что наступила невыразимая, недоступная никому драгоценная минута, Грэй поднял за

подбородок вверх это давным-давно пригрезившееся лицо, и глаза девушки, наконец, ясно

раскрылись. В них было все лучшее человека.



— Ты возьмешь к нам моего Лонгрена? — сказала она.



— Да. — И так крепко поцеловал он ее вслед за своим железным “да”, что она засмеялась.



Теперь мы отойдем от них, зная, что им нужно быть вместе одним. Много на свете слов на разных

языках и разных наречиях, но всеми ими, даже и отдаленно, не передашь того, что сказали они в

день этот друг другу.



Меж тем на палубе у гротмачты, возле бочонка, изъеденного червем, с сбитым дном, открывшим

столетнюю темную благодать, ждал уже весь экипаж. Атвуд стоял; Пантен чинно сидел, сияя, как

новорожденный. Грэй поднялся вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул

граненым стаканом, в песне золотых труб, святое вино.



— Ну, вот... — сказал он, кончив пить, затем бросил стакан. — Теперь пейте, пейте все; кто не

пьет, тот враг мне.



Повторить эти слова ему не пришлось. В то время, как полным ходом, под всеми парусами уходил

от ужаснувшейся навсегда Каперны “Секрет”, давка вокруг бочонка превзошла все, что в этом роде

происходит на великих праздниках.



— Как понравилось оно тебе? — спросил Грэй Летику.



— Капитан! — сказал, подыскивая слова, матрос. — Не знаю, понравился ли ему я, но впечатления

мои нужно обдумать. Улей и сад!



— Что?! — Я хочу сказать, что в мой рот впихнули улей и сад. Будьте счастливы, капитан. И

пусть счастлива будет та, которую “лучшим грузом” я назову, лучшим призом “Секрета”!



Когда на другой день стало светать, корабль был далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула,

так и осталась лежать на палубе, поборотая вином Грэя; держались на ногах лишь рулевой да

вахтенный, да сидевший на корме с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер.

Он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и думал о

счастье...