с башорга

ZC:кот сцуко отжег
ZC:денег не было, два дня не мог купить себе еду, голодал, он соотвественно тоже
ZC:сегодня утром просыпаюсь, на полу перед кроватью лежат в ряд три воробья, а за ними сидит довольный кот, увидев, что я проснулся, пододвинул лапой одного поближе ко мне, мол на хозяин, пожри...

---

улыбка и карьера

Многие уверяют, что внешняя привлекательность не играет для человека большой роли. Однако американские психологи установили, что именно красивым и хорошо выглядящим людям окружающие приписывают разнообразные достоинства. В ходе эксперимента студенты описывали характер людей только по фотографии. Более привлекательные оценивались как более преуспевающие в профессиональной карьере и в личной жизни.
Красивые обладают более высокой самооценкой, менее тревожны и более стойки к давлению со стороны окружающих. Они также способны оказывать большее влияние на других. Исследования показали, что они получают более высокую зарплату, более мягкие судебные приговоры, считаются лучшими друзьями и коллегами. Это касается в равной степени и мужчин и женщин.
Среди некрасивых больше людей с нервными расстройствами. Психолог Кевин Огрэдн останавливал на улице людей с просьбой заполнить опросник, оценив собственные шансы на душевное здоровье. Выяснилось,что красивые ожидают отклонений меньше,чем некрасивые. К сожалению эти люди правы. В одной из психиатрических клиник Коннектикута пришли к выводу, что пациентки значительно менее привлекательны,чем обычные женщины. И не только потому что несчастье наложило на них свой отпечаток. Судя по ранним фото, большая часть больных были менее красивыми, чем их сверстницы, еще будучи здоровыми.
И все же не делайте поспешных выводов относительно своей внешности. Исследования показывают: чем более улыбчивое и открытое лицо, тем более высокие оценки человек получает по красоте, искренности, доброте и компетентности. Следовательно, улыбка влияет на оценку физической привлекательности. Существует закономерность, что энергичные и дружелюбные люди воспринимаются как более красивые по сравнению с пассивными и враждебно настроеными.

---

только без депрясника))))

Усталость

Иветта

И все чаще хочется

Плакать.

И все реже - выйти из

Дома.

Я надену зеленое

Платье.

Упаду, разобьюсь –

Кома.



И вас всех я пошлю

К черту,

Успокою свои

Нервы.

И смотрю я в сердца

Зорко,

Не смогу никому быть

Верной.



Тот, кто любит сильнее –

Слабый.

Кто не любит – не знает

Боли.

А толкать меня, знаешь,

Не надо:

И сама я уйду

Вскоре.



Равнодушно наступит

Вечер,

Без эмоций настанет

Утро.

Оправдать меня здесь –

Нечем.

Я ушла, значит, так было

Нужно.

---

серые будни давят...

*Мне скучно без...*

Харченко Елена

Смотри! Какие тусклые люди.

Ты видишь, свисают печальные облака...



Ты чувствуешь солнце под ногами?

Пыльное солнце рассыпалось...



Мы так и не научились слышать шорох

приближающейся жизни.



Но когда она придет,

ты расскажи ей обо мне.

Скажи, что я очень ждала,

но устала...

...очень...







последние время мне стало скучно? нашла один очень интересный форум:

Вот ... и правда скучно.. ничего мне не интересно... Всё надоело... и умирать не хочу, и жить неинтересно... Что делать???

Знаеш, у меня бывает такое состояние. У этого должно быть какая то причина. Я вот нашла эту причину. Точнее причины. Теперь поняла что это глупо. Когда нападает такое состояние, я понимаю что это все обман, а далеко внутри мне хочеться жить. Ты тоже хочеш!, потомучто спрашываеш что делать. Я не знаю если ты вериш в Бога или нет, но когда ето наподает, я молюсь. Проходит. Ведь Он хочет что бы у нас все было хорошо и что бы мы наслаждались жизнью. Когда это состояние проходит я понимаю что все это было глупо. Ведь так все интересно! А может тебе все скучно и не хочется жить потомучто ты не довольна собой??? Это моя причина. Ведь все можно изменить, а если не льзя что либо изменить, то придется с этим мериться! Тебе ведь придется жить с собой. Ты ведь всегда с собою! Никуда не денешся от себя. Так что решай. Причина есть. Только захочеш ли ты перед нею встать. Не обманый себя. Я это делала, мне сааавсем плохо было. А жить ты хочеш, просто из за какойто причины тебе все кажется серым и скучным. Я знаю такое состояние. Не унывай, все можно изменить!



В одном мгновении видеть вечность,

Огромный мир-в зерне песка,

В единой горсти-бесконечность

И небо в чашечке цветка.

Уильям Блейк.



Маркиза права, только тебе услышать её не удалось... Тут вопросов больше, чем ответов. Подумай, когда такая фигня началась, после чего? А отсюда и пляши уже! Можно просто встать утром и выкинуть из головы ненужные мысли, из сердца ненужных людей, а из комнаты ненужные вещи.. А там контрастный душ, пробешка и хороший секс на ночь.. И будет тебе счастье!



скромница, иногда так бывает: вдруг жить становиться скучно. чем больше будешь об этом думать в одиночестве, тем только хуже. лучшее лекарство живое общение. а умереть ты всегда успеешь. лучше подождать и посмотреть что там за поворотом, а то потом не получится.



Привет тебе скучно потомучто не думаешь. А попробу заботиться думать о чем то или о ком то все сразу пройдет, поставь жизненые цели, о чем ты вообще мечтаешь, что хочешь от жизни, если не думала, то не говори что ничего, лучше подумай составь калажь своей мечты помогает (это вырезать и наклеиват картинки из журналов что тебе понравилось и ты хочеш это иметь, получиться альбом мечты). Кажеться детство? но очень эффективно.У тебя должна быть мечта цель тогда твои мысли будут тебя нести в перед, а человек как мыслит так и живет!!!!! Удачи тебе.



Я вот думаю что это от безделия. тебе 18 и ты наверняка студентка. если тебе присытились тусовки и развлечения, ты не можешь встретить человека который скрасил бы твою жизнь, тогда займись делом, учебой, погрузись в это с головой и не будут дурацкие мысли в голову лезть. А время не ждет нас. У тебя должна быть цель в этой жизни к которой надо стремиться! ты же человек! все хорош дипресняки ловить,посмотри, вокруг столько всего интересного!



мне если честно умиреть хочу ,но аболью себя кипетком и я бодрая на целый год.



А попробуй для разнообразия выучить русский язык... Может, и повеселее станет...



Никогда не унывайте, уныние-худший из грехов! Цените каждое мгновенье, любите людей, и тогда к вам потянутся



Сдается мне, что те, кто лениться написать даже пару строк по своей проблеме, но тем не менее взывают о помощи, этой помощи просто не заслуживают. А самой напрячь извилину? Сделать попытку понять

1.Когда скучно?

2.С кем скучно?

3.При какой деятельности скучно

4.В каком месте (территорально) скучно.

Ладно, я сегодня добрый. Поэтому ответь хотя бы на вопрос:

В какой момент тебе стало скучно жить? После каких событий?







Нашли, блин, о чем писать, скучно им жить видете ли! Лентяи значит раз скучно жить, никакой фантации, сели не можете себя чем-нибудь занять! Люди, ау, тем кому скучно жить попробуйте перестать постоянно бездельничать, займитесь дело и тогда некогда будет скучать!!!!





ЕСЛИ ВАМ СКУЧНО ЖИТЬ,ПРОСТО РАДУЙТЕСЬ ЖИЗНИ.ПРЕДСТАВТИ ЧТО БЫ ЛО БЫ ЕСЛИ БЫ ВАС НЕ БЫЛО НА ЭТОМ СВЕТЕ И СКОЛЬКИМ ВАШИМ ДРУЗЬЯМ БЫЛО СКУЧНО!!!





Тут умные люди пишут, что талантливому человеку никогда не скучно. Много вы знаете о талантливых людях???

Я чувствую себя живым трупом от того, что не знаю, чем ещё себя занять, чтобы не испытывать скуку и ощущение замкнутости этой жизни.

Да, мир прекрасен, но он на удивление цикличен.

Я умираю от тоски, когда в очередной раз просыпаюсь,ем, иду на учебу, иду на репетицию своей группы, иду домой, ем, ложусь спать и опять просыпаюсь...

Я бы свалила свою хандру на комплексы провинциальной жизни, но жизнь в мегаполисе ещё отвратительней и ещё тоскливей!





Все в этой жизни зависит только от нас самих,когда нам скучно не кому нет до нас дела кроме нас самих!!!! Если вы хотите себе помочь,вы должны хоть чем-то себя занять,даже попрыгать на месте-тоже занятие!



ПРосто дело в том,что у человека в жизни есть то белая то черная полоса,и кто задумывается о том что скучно жить,прост нужно понять что у тебя всего-лишь дипресняк,и помочь себе вылезти из этого,придумай способ,вспомни что тебе могло бы поднять настроение,и действуй,с лдной стороны это так просто,но когда у мню тож бывает дипресия,конечн не такие серьезные,то не сразу получается вылечиться))Короче главное не делать глупостей и переждать





А вот интересно как много скучающих людей сейчас вокруг? Может быть скука от общей бесцельности? Ну идем кто куда... у каждого своя тропа... и отсюда возникают вопросы, как в мультфильме "Куда лечу, чего хочу?" А был бы товарищ рядом и объяснил куда летим, чего хотим... коли цели бы были общие. Раньше я лично не скучала никогда, сейчас случается, но изредка. И случается именно тогда когда очередная цель достигнута. И у меня состояние скуки это анализ прошлого и планирование дейтельности в будущем.











Нет бы...

Вероника Сенькина

Нет бы: выкинуть к черту ненужное и обманное,

Нет бы: встретить промозглое утро с кристальной совестью,

Ограничиться узами крепкими, постоянными,

От романа любовного скрывшись за брачной повестью…



Нет бы: бросить дурные манеры и с наслаждением

Занавесочки вешать на окна, лепить вареники,

Звать друзей просто так, а не только на день рождения,

Невзирая на грозность маячащих понедельников.



Нет бы: больше не слышать, не чувствовать сожаления

И бессонницу резвую мятной водой отваживать.

Но которую ночь перед минувшим - на коленях я

Невиновное «завтра» жестоко сжигаю заживо...









и от меня: когда вам плохо думайте о хорошем, как бы это трудно не было))) к счастью вас может привести только один человек - он смотрит на вас из зеркала)))

---

Блядь

Дело в том, что первоначально древнерусский глагол "блядити" значил "ошибаться, заблуждаться, пустословить, лгать". То есть, ежели ты трепал языком наглую ложь (неважно, осознавая это или нет), тебя вполне могли назвать блядью, невзирая на пол.

В это же самое время в славянских языках жило-поживало другое, весьма похожее по звучанию, слово "блудити", которое означало "блуждать" (ср. украинское "блукати"). Постепенно словом "блуд" стали определять не только экспедицию Ивана Сусанина, но и беспорядочную "блуждающую" половую жизнь. Появились слова "блудница", "блудолюбие", "блудилище" (дом разврата). Сначала оба слова существовали обособленно, но затем постепенно стали смешиваться.



Стерва

Каждый, открывший словарь Даля, может прочесть, что под стервой подразумевается… "дохлая, палая скотина", то есть, проще говоря — падаль, гниющее мясо. Вскоре словцом "стервоза" мужчины стали презрительно называть особо подлых и вредных ("с душком") шлюх. А так как вредность женщины мужчин, видимо, заводила (чисто мужское удовольствие от преодоления препятствий), то и слово "стерва", сохранив изрядную долю негатива, присвоило себе и некоторые черты "роковой женщины". Хотя о первоначальном его значении нам до сих пор напоминает гриф стервятник, питающийся падалью.



Зараза

Девушки бывают разные. Возможно, и на слово "зараза" не все обижаются, но комплиментом его уж точно не назовешь. И тем не менее, изначально это был все-таки комплимент. В первой половине XVIII века светские ухажеры постоянно "обзывали" прекрасных дам "заразами", а поэты даже фиксировали это в стихах.

А всё потому, что слово "заразить" изначально имело не только медицински-инфекционный смысл, но и было синонимом "сразить". В Новгородской Первой летописи, под 1117 годом стоит запись: "Единъ от дьякъ зараженъ былъ отъ грома". В общем, заразило так, что и поболеть не успел… Так слово "зараза" стало обозначать женские прелести, которыми те сражали (заражали) мужчин.



Кретин

Если бы мы перенеслись где-то веков на пять-шесть назад в горный район французских Альп и обратились к тамошним жителям: "Привет, кретины!", никто бы вас в пропасть за это не скинул. А чего обижаться — на местном диалекте слово cretin вполне благопристойное и переводится как… "христианин" (от искаженного франц. chretien). Так было до тех пор, пока не стали замечать, что среди альпийских кретинов частенько встречаются люди умственно отсталые с характерным зобом на шее. Позже выяснилось, что в горной местности в воде частенько наблюдается недостаток йода, в результате чего нарушается деятельность щитовидной железы, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Когда врачи стали описывать это заболевание, то решили не изобретать ничего нового, и воспользовались диалектным словом "кретин", чрезвычайно редко употреблявшимся. Так альпийские "христиане" стали "слабоумными".



Идиот

Греческое слово [идиот] первоначально не содержало даже намека на психическую болезнь. В Древней Греции оно обозначало "частное лицо", "отдельный, обособленный человек". Не секрет, что древние греки относились к общественной жизни очень ответственно и называли себя "политэс". Тех же, кто от участия в политике уклонялся (например, не ходил на голосования), называли "идиотэс" (то есть, занятыми только своими личными узкими интересами). Естественно, "идиотов" сознательные граждане не уважали, и вскоре это слово обросло новыми пренебрежительными оттенками — "ограниченный, неразвитый, невежественный человек". И уже у римлян латинское idiota значит только "неуч, невежда", откуда два шага до значения "тупица".



Болван

"Болванами" на Руси называли каменных или деревянных языческих идолов, а также сам исходный материал или заготовку — будь то камень, или дерево (ср. чешское balvan — "глыба" или сербохорватское "балван" — "бревно, брус"). Считают, что само слово пришло в славянские языки из тюркского.



Дурак

очень долгое время слово дурак обидным не было. В документах XV–XVII вв. это слово встречается в качестве… имени. И именуются так отнюдь не холопы, а люди вполне солидные — "Князь Федор Семенович Дурак Кемский", "Князь Иван Иванович Бородатый Дурак Засекин", "московский дьяк (тоже должность немаленькая — В.Г.) Дурак Мишурин". С тех же времен начинаются и бесчисленные "дурацкие" фамилии — Дуров, Дураков, Дурново…

А дело в том, что слово "дурак" часто использовалось в качестве второго нецерковного имени. В старые времена было популярно давать ребенку второе имя с целью обмануть злых духов — мол, что с дурака взять?



Лох

Это весьма популярное ныне словечко [лох] два века назад было в ходу только у жителей русского севера и называли им не людей, а… рыбу. Наверное, многие слышали, как мужественно и упорно идет к месту нереста знаменитый лосось (или как его еще называют — семга). Поднимаясь против течения, он преодолевает даже крутые каменистые пороги. Понятно, что добравшись и отнерестившись рыба теряет последние силы (как говорили "облоховивается") и израненная буквально сносится вниз по течению. А там ее, естественно, ждут хитрые рыбаки и берут, как говорится, голыми руками.

Постепенно это слово перешло из народного языка в жаргон бродячих торговцев — офеней (отсюда, кстати, и выражение "болтать по фене", тоесть общаться на жаргоне). "Лохом" они прозвали мужичка-крестьянина,который приезжал из деревни в город, и которого было легко надуть.



Шаромыжник

1812 год… Ранее непобедимая наполеоновская армия, измученная холодами и партизанами, отступала из России. Бравые "завоеватели Европы" превратились в замерзших и голодных оборванцев. Теперь они не требовали, а смиренно просили у русских крестьян чего-нибудь перекусить, обращаясь к ним "сher ami" ("любі друзі"). Крестьяне, в иностранных языках не сильные, так и прозвали французских попрошаек — "шаромыжники". Не последнюю роль в этих метаморфозах сыграли, видимо, и русские слова "шарить" и "мыкать".



Шваль

Так как крестьяне не всегда могли обеспечить "гуманитарную помощь" бывшим оккупантам, те нередко включали в свой рацион конину, в том числе и павшую. По-французски "лошадь" — cheval (отсюда, кстати, и хорошо известное слово "шевалье" — рыцарь, всадник). Однако русские, не видевшие в поедании лошадей особого рыцарства, окрестили жалких французиков словечком "шваль", в смысле "отрепье".



Шантрапа

Не все французы добрались до Франции. Многих, взятых в плен, русские дворяне устроили к себе на службу. Для страды они, конечно, не годились, а вот как гувернеры, учителя и руководители крепостных театров пришлись кстати. Присланных на кастинг мужичков они экзаменовали и, если талантов в претенденте не видели, махали рукой и говорили "Сhantra pas" ("к пению не годен").



Подлец

А вот это слово по происхождению польское и означало всего-навсего "простой, незнатный человек". Так, известная пьеса А. Островского "На всякого мудреца довольно простоты" в польских театрах шла под названием "Записки подлеца". Соответственно, к "подлому люду" относились все не шляхтичи.



Шельма

Шельма, шельмец — слова, пришедшие в нашу речь из Германии. Немецкое schelmen означало "пройдоха, обманщик". Чаще всего так называли мошенника, выдающего себя за другого человека. В стихотворении Г. Гейне "Шельм фон Бергер" в этой роли выступает бергенский палач, который явился на светский маскарад, притворившись знатным человеком. Герцогиня, с которой он танцевал, уличила обманщика, сорвав с него маску.



Мымра

"Мымра" — коми-пермяцкое слово и переводится оно как "угрюмый". Попав в русскую речь, оно стало означать прежде всего необщительного домоседа (в словаре Даля так и написано: "мымрить" - безвылазно сидеть дома"). Постепенно "мымрой" стали называть и просто нелюдимого, скучного, серого и угрюмого человека.



Сволочь

"Сволочати" — по-древнерусски то же самое, что и "сволакивать". Поэтому сволочью первоначально называли всяческий мусор, который сгребали в кучу. Это значение (среди прочих) сохранено и у Даля: "Сволочь — все, что сволочено или сволоклось в одно место: бурьян, трава и коренья, сор, сволоченный бороною с пашни". Со временем этим словом стали определять ЛЮБУЮ толпу, собравшуюся в одном месте. И уж потом им стали именовать всяческий презренный люд — алкашей, воришек, бродяг и прочие асоциальные элементы.



Подонок

Еще одно слово, которое изначально существовало исключительно во множественном числе. Иначе и быть не могло, так как "подонками" называли остатки жидкости, остававшейся на дне вместе с осадком.

А так как по трактирам и кабакам частенько шлялся всякий сброд, допивающий мутные остатки алкоголя за другими посетителями, то вскоре слово "подонки" перешло на них. Возможно также, что немалую роль сыграло здесь и выражение "подонки общества", то есть, люди опустившиеся, находящиеся "на дне".



Ублюдок

Слово "гибрид", как известно, нерусское и в народный арсенал вошло довольно поздно. Гораздо позже, нежели сами гибриды - помеси разных видов животных. Вот и придумал народ для таких помесей словечки "ублюдок" и "выродок". Слова надолго в животной сфере не задержались и начали использоваться в качестве унизительного наименования байстрюков и бастардов, то есть, "помеси" дворян с простолюдинами.



Наглец

Слова "наглость", "наглый" довольно долго существовали в русском языке в значении "внезапный, стремительный, взрывчатый, запальчивый". Бытовало в Древней Руси и понятие "наглая смерть", то есть смерть не медленная, естественная, а внезапная, насильственная. В церковном произведении XI века "Четьи Минеи" есть такие строки: "Мьчаша кони нагло", "Реки потопят я нагло" (нагло, то есть, быстро).



Пошляк

"Пошлость" — слово исконно русское, которое коренится в глаголе "пошли". До XVII века оно употреблялось в более чем благопристойном значении и означало все привычное, традиционное, совершаемое по обычаю, то, что ПОШЛО исстари.

Однако в конце XVII — начале XVIII веков начались Петровские реформы, прорубка окна в Европу и борьба со всеми древними "пошлыми" обычаями. Слово "пошлый" стало на глазах терять уважение и теперь всё больше значило - "отсталый", "постылый", "некультурный", "простоватый".



Мерзавец

Этимология "мерзавца" восходит к слову "мерзлый". Холод даже для северных народов никаких приятных ассоциаций не вызывает, поэтому "мерзавцем" стали называть холодного, бесчувственного, равнодушного, черствого, бесчеловечного… в общем крайне (до дрожи!) неприятного субъекта. Слово "мразь", кстати, родом оттуда же. Как и популярные ныне "отморозки".



Негодяй

То, что это человек к чему-то не годный, в общем-то, понятно… Но в XIX веке, когда в России ввели рекрутский набор, это слово не было оскорблением. Так называли людей, не годных к строевой службе. То есть, раз не служил в армии — значит негодяй!



Чмо

"Чмарить", "чмырить", если верить Далю, изначально обозначало "чахнуть", "пребывать в нужде", "прозябать". Постепенно этот глагол родил имя существительное, определяющее жалкого человека, находящегося в униженном угнетенном состоянии.

В тюремном мире, склонном ко всякого рода тайным шифрам, слово "ЧМО" стали рассматривать, как аббревиатуру определения "Человек, Морально Опустившийся", что, впрочем, совершенно недалеко от изначального смысла.



Жлоб

Есть теория, что сперва "жлобами" прозвали тех, кто пил жадно, захлебываясь. Так или иначе, но первое достоверно известное значение этого слова — "жадина, скупердяй". Да и сейчас выражение "Не жлобись!" означает "Не жадничай!".

---

- мои жизненые принципы. не скажу ,что додумался до всего сам. в какой-то мере идеи витали в воздухе, - сказал Ванька.



1. у всякого человека есть чему научится. каждый чем-то меня лучше. исключений нет.

2. если кто-то ругает меня или критикует, надо не набрасываться на него, а здраво задуматься: не прав ли он хоть в чем-то. если прав - стараться измениться.

3. всякая палка о двух концах. одним ты бьешь кого-то, другой конец бьет тебя

4. не давать миру внешнему хаосом впечатлений затапливать мир внутренний.

5. не верить устоявшимся мнениям. никаких чужих истин не принимать в разжеванном или готовом виде.

6. не идти на поводу у стаи, но и не боятся толпы. существовать автономно, независимо, но не замкнуто.

7. никогда не спешить. большинставо непоправимых ошибок совершаются в спешке. вазу проще не разбивать чем склеить.

8. не позволять себе быть вялым и расслабленным. вялость - билет на корабль, который идет ко дну.

9. ничего себе не прощать. другим же прощать все или почти все.

10. быть верным людям, которые на тебя ставят, и своим идеалам. хуже, когда первое входит в конфликт со вторым.

11.жить или стараться жить ради великой цели. когда живешь ради куска хлеба с маслом предаешь сразу и цель, и кусок хлеба.

12. ничего и никого не боятся. страх не окупается. боятся надо только того, что ты не успеешь совершить чего-то главного. поэтому занимайся этим уже сейчас.

13. когда у тебя нет веремени - нагрузи себя еще больше. время появится.

14. не огорчайся неудачам. падают все. только кто-то встает быстрее, а кто-то продолжает валяться и ныть, хотяы на деле даже коленки не ушиб.

15. не позволяй малодушию играть в твоей песочнице. всякому время от времени хочется сдаться. тогда пускай первый этого захочет твой противник.

16. любить, дышать, жить.

---

Впервые в жизни я завела себе мужчину. У всех моих подруг они уже были, а я как-то обходилась. Нет, конечно, знакомые мужчины у меня в разное время были, но все они существовали вне пределов моей квартиры, появляясь в ней лишь эпизодически.

Но вот однажды... Утром я вошла в туалет и увидела, что сиденье унитаза поднято. Так началась новая эра моей жизни. В доме поселился мужчина. Хотя сначала я думала, он не приживётся - они же капризные. Первым делом он заявил, что раз уж мы решили жить вместе, то пользоваться презервативом теперь просто негуманно. Правда, не уточнил - по отношению к кому.

Напрашивались три варианта, но Любимого, похоже, интересовал только один. Меня это не устраивало. Я обвинила его в эгоизме и беспечности. Он посоветовал купить вибратор. Я напомнила, что мы живём в эпоху СПИДа. Он сказал, что он не такой. Я покрутила пальцем у виска. Он запихнул галстуки в чемодан. Я криво улыбнулась. Он хлопнул дверью. Я перекрасила волосы. Он открыл своим ключом, едва успев до закрытия аптеки.

- Вот, - протянул тоненькую упаковку.

- А разве ты была рыжей?

Итак, мы стали жить вместе. Возвращаясь вечером домой, я уже не пугалась, если видела в собственных окнах свет. И уже не говорила в телефонную трубку: «Вы не туда попали», если кто-то произносил его имя. Ко всему прочему моя подушка пахла его одеколоном. Возлюбленный храпел ночью, тянул на себя одеяло - одеяло падало на пол. Ни себе, ни людям... Он читал в туалете Маринину, а потом кричал в щель:

- Бумагу!

- Вырви первую главу! И чтоб я этой дряни больше в доме не видела!

А в гостях он цитировал Канта. И ежедневно наступал коту на хвост и ежедневно уверял, что это нечаянно. Учил меня ориентироваться по звездам, отваживал от дома моих подруг. Зачем-то подарил мне надувную лодку, робел

перед моей мамой: «Светлана Алексеевна...».

- Светлана Александровна, - в который раз хмурилась мама.

Он будил меня по ночам поцелуями, умываясь, фыркал. Забрызгивал зеркало в ванной зубной пастой, зимой дарил мне клубнику. Короче, он был неотразим. В моем доме появились музыкальный центр и гантели. Музыка звучала с утра до вечера. Гантели бездействовали. Пылесося ковёр, мне приходилось каждый раз переставлять их с места на место. Гости постоянно натыкались на них. Соседка Катя сказала, что «эти железяки» портят эстетический вид гостиной. Не выдержав, я предложила убрать этот фаллический символ в кладовку. Любимый воспылал праведным гневом. Напомнил, что здоровый дух бывает только в здоровом теле. И вообще, он, оказывается, уже присмотрел подходящую штангу в «Спорттоварах».

- Бицепс надо прокачивать... - доверительно сообщил он мне.

Но зато теперь у меня под рукой всегда была пена для бритья. К тому же я могла полноправно участвовать в разговорах подруг на тему «А мой-то вчера»:

а) до утра играл в компьютерные игры;

б) целый день пролежал под машиной;

в) съел недельный запас котлет;

г) разбил чашку и заменил перегоревшую лампочку;

д) опять курил в туалете;

е) сказал, что сериалы отупляют;

ж) весь вечер смотрел бокс;

з) спрятал мою телефонную книжку;

и) ...сволочь и кровопийца.

Короче говоря, совместное проживание с мужчиной приносило массу открытий. Приятных и не очень.



Открытие первое: Он - ест.



Открытие второе: Он постоянно хотел есть! Кофе и мандаринка на завтрак его не устраивали. В доме появились ненавидимые мною прежде продукты: сливочное масло, сало, сахар, водка, макароны. Рейтинг майонеза взлетел до небес. В женских журналах я стала обращать внимание на кулинарные рецепты. А вечный вопрос «Что приготовить на ужин?» терзал меня почище гамлетовского «Быть или не быть?». Я зверела. Я безостановочно что-то жарила, варила, тёрла и пробовала. Я поправилась на три кило. Любимый был подтянут, весел и всегда готов к приёму пищи. Когда он с фразой «У нас есть что-нибудь вкусненькое?» лез в холодильник через пять минут после обеда, мне хотелось дать ему сзади пинка! И захлопнуть дверцу. Я стала мечтать, чтобы на прилавках магазинов появились пакеты с надписью: «Еда мужская. 10 кг». Купила - и день свободна...



Открытие третье: Он прятал носки. Надеюсь, что не от меня. То, что он их носил, конечно, не было для меня тайной. Свет моих очей никогда не обматывал ноги портянками и не ходил босиком. Он пользовался текстильно-чулочными благами цивилизации, но... придя с работы, он первым делом выискивал места поукромней и там, как бурундучок заначку, прятал их, предварительно свернув в форме компактных загогулинок. И никакие внушения не могли его заставить относить эти «улитки» хотя бы в ванную. С маниакальным упорством мой мужчина парковал носки под диваном, под креслом и, похоже, готов был отдирать плинтуса, чтобы там схоронить свои сокровища.



Открытие четвертое: Он составлял завещание каждый раз, когда у него болел зуб или начинался насморк. Он стонал и охал, как раненый бизон. Он задыхался при слове «поликлиника» и взывал к моему милосердию. Требовал добить его, чтобы избавить от нечеловеческих страданий. Держа меня за руку, он благородно советовал перед продажей покрасить старенький «Опель». И, как настоящий мужчина, сдерживая рыдания на смертном одре, прощаясь с милыми его сердцу вещами: музыкальными дисками, мобильным телефоном и газетой «Спорт-экспресс».



Открытие пятое: Он умел молчать. Он мог целый вечер просидеть перед экраном телевизора и не проронить при этом ни слова. Дай ему волю - он, знающий два языка и имеющий высшее образование, ограничил бы общение со мной тремя фразами: «Доброе утро, дорогая», «Что у нас на ужин, любимая?» и «Иди ко мне...» Справедливости ради надо отметить, что его общение с мамой или телефонные разговоры с приятелями тоже не отличались особым красноречием. А его взаимоотношения с лучшим другом строились на совместном просмотре футбольных матчей и произнесении ёмких комментариев: «Пас! Пас, я сказал!.. Ну-у, говнюк!.. Вить, дай пива...».



Открытие шестое: Умея молчать, он не выносил тишины. Этого парадокса я так и не разгадала. Мало того, что к музыкальному центру он прикасался чаще, чем ко мне, - он практически никогда не отходил от телевизора, переключая каналы со скоростью света. От начала до конца мой любимый смотрел только новости и спортивные передачи. Все остальное время он щёлкал пультом. Картинки в телевизоре мелькали, как в жутком калейдоскопе. У меня кружилась голова. И, упаси Господи, стать на линию между ним и телевизором. Тут же следовал резкий дипломатический демарш:

- Уйди с экрана!



Открытие седьмое: Он ревностно охранял свою территорию. Его владениями считались: место за столом - раз и любимое кресло - два. Даже гости не могли сесть на его табуретку на кухне. А бедный кот пулей вылетал из мягкого кресла, едва заслышав знакомую тяжелую поступь. Я границ не нарушала. Женская интуиция подсказывала мне, что лучше не посягать на мужской трон, его священную кружку и державные тапочки. Зато можно спрятать ненавистные гантели. Или даже сдать их в металлолом - мой драгоценный спортсмен пропажу вряд ли заметит.



Открытие восьмое: Надзор и контроль: «Ты с кем это говорила по телефону? Кто этот очкарик на фотографии? Ты где была с четырех до пяти? Откуда у тебя эти сережки?» - «С подругой. Мой брат. В парикмахерской. Ты подарил...»



Открытие девятое: Я уже не могла часами лежать в душистой ванне. Мой девяностокилограммовый зайчик пытался прорваться в помещение. То ему срочно нужна была зубная щетка. То возникала экстренная необходимость осмотреть уже два месяца текущий кран. То его интересовало, поместится ли он рядом со мной и сколько воды вытеснят при этом наши тела по закону Архимеда. То ему просто было скучно одному, и он поскуливал под дверью, взывая к моей совести:

- Я страдаю от отсутствия общения!

Но стоило только мне выйти – страдалец тут же удовлетворённо возвращался к своему креслу.

- Эй, а как же закон Архимеда? - спрашивала я.

- Душ приму, - сообщал милый и утыкался носом в газету.



Открытие десятое: У него росла щетина. Росла она, конечно, и до нашего, скажем старомодно, сожительства. Но раньше на свидания мой герой приходил гладко выбритым, а теперь я наблюдала его небритым почти круглосуточно... У меня начала шелушиться кожа на лице.



Открытие одиннадцатое: Он не помнил наших праздничных дат! Совсем! Амнезия. Выборочные провалы в памяти. Он помнил день взятия Бастилии, день техосмотра и день собственного ухода в армию, но дата моего рождения никак не могла закрепиться ни в одном из его полушарий. Впрочем, он пропустил бы даже Новый год, если бы не повсеместный ажиотаж: «На улицах появились тетки с ёлками. Пора закупать шампанское», - делал он глубокомысленные выводы.



Открытие двенадцатое: Он оказался страшно непрактичен. Он не умел планировать наш бюджет. Уйдя за едой, приносил пять бутылок пива, пакетик чипсов и стаканчик мороженого. Стеснялся брать сдачу. На рынке не умел торговаться. Покупал всё, что впаривали ему ушлые бабуси. А однажды вместо картошки принес розы. Я только вздохнула.

- Я тебя люблю, - сказал он, протягивая цветы.



Открытие двенадцатое с половиной: Он меня любит... В общем, жизнь с мужчиной – это как игра в шахматы. Непрерывный блиц с не вполне ясными правилами:

- Так конь не ходит!!!

- Глупенькая... А как, по-твоему, ходит конь?

- Буквой «Г»...

- Это пусть сосед буквой "Г" ходит. А я пойду вот так...

- С каких это пор новые правила?

- С прошлой минуты... Я сказал. Ходи, любимая...





Введение.



Обзаведение мужем, его содержание и дрессировка – давняя традиция, корнями уходящая в далёкое прошлое.



Общие сведения.





Муж – окольцованная особь мужского пола. Неплохо приживается в неволе. Сам не размножается, но при благоприятных условиях может тому способствовать. Попадая в домашние условия, сразу начинает искать миску и постель. Иногда сильно нуждается в кормлении из бутылки. Следует помнить, что природа мужей далека от совершенства, поэтому им постоянно необходим кропотливый уход. Содержать мужа лучше в теплом и хорошо проветриваемом помещении.



Выгуливать мужа достаточно один раз в день, желательно – на поводке и в строгом ошейнике. Даже самые дрессированные мужья, оставшись без присмотра, не всегда могут найти дорогу, чем и пользуются некоторые несознательные женщины.



К сожалению, пункты выдачи и регистрации мужей (так называемые загсы) до сих пор не дают никаких гарантий, что, несомненно, нарушает права потребительниц.



Помните, что обитание мужей в неволе плохо отражается на их природных задатках. Многие быстро исчезают, и с течением времени мужа скорее можно рассматривать как предмет обстановки, чем как полезный в хозяйстве предмет и эстетически приятный объект.



Обзаведение.



Всякое существо мужского пола, находящееся на воле, потенциально способно стать мужем. Однако это требует от женщины больших и, увы, не всегда оправданных усилий. Чтобы обзавестись мужем, надо почаще бывать в местах постоянного выпаса неокольцованных мужчин. Однако не все эти места равнозначны. Пивную, например, можно смело отнести к разряду бесперспективных. Вообще, одиноко пасущийся мужчина с точки зрения удачной охоты более перспективен, нежели большое скопление чем-либо увлеченных мужских особей, сбитых в стаю. Выбрав себе мужчину, внимательно к нему присмотритесь. Если он явно отдает в голубизну - не связывайтесь с ним, это бракованный экземпляр. Все остальное мало чем отличается друг от друга поэтому дальше их можно не разглядывать, лучше сразу переходить к завлеканию.



Завлекать мужчину можно чем угодно, начиная с банальной бутылки и кончая восклицаниями типа: "Ах, я до сих пор в себя не могу прийти от последней премьеры в Большом!" Главное - чтобы он за вами пошел. Однако если вам это удалось - не обольщайтесь, может он просто хочет добиться от вас одноразового удовлетворения своего основного инстинкта. Чтобы прояснить его намерения и корригировать их в нужном направлении - не соглашайтесь ни на что, в то же время, всеми силами давая ему понять, что сами этого тоже очень хотите. Одним словом, дурите ему голову! Ваша цель - довести мужчину до полубессознательного состояния, в котором только и возможно заманить его для окольцевания в загс. Сразу после загса обычно устраивается свадьба, необходимая для того, чтобы мужчина как можно дольше не приходил в себя.



Некоторые считают, что, будучи помещенным, в благоприятную среду, муж уже никуда не денется. Опасное заблуждение. Если бы это действительно было так, то процесс содержания мужей давно бы уже не был столь опасным, сложным и неблагодарным делом, коим до сих пор является.



Дрессировка.



Заполучив мужа, необходимо тут же приступать к его дрессировке. Помните, что недрессированный муж опасен как для окружающих, так и для вас лично!



Вопреки расхожему мнению о якобы генетическом свободолюбии мужей, можно с уверенностью утверждать, что любой, даже самый бестолковый с виду муж поддается дрессировке. Для этого требуются только терпение и регулярная подкормка.



Как и в случае с собаками, дрессировку мужа надо начинать с простых команд: "сидеть", "лежать", "рядом" и "голос". Однако команды следует подавать не директивным тоном, а ласково: "Милый, присядь, дай я на тебя полюбуюсь"; "Приляг, дорогой, ты ведь устал"; "Я так люблю, когда ты идешь со мной рядом"; "Скажи мне что-нибудь, я обожаю твой голос". Правильное выполнение команды не забывайте подкреплять либо лаской, либо подкормкой – для образования стойкого условного рефлекса. Лишь убедившись, что муж хорошо выучил и четко исполняет эти простейшие команды, приступайте к обучению его более сложным: "Сходи", "Принеси", "Убери", "Купи мне", "Отдай зарплату", "Помоги моей маме" и пр.



Учтите, что между дрессировкой охотничьих собак и мужей есть одно существенное различие: если одна из целей дрессировки охотничьей собаки - научить ее делать стойку при виде дичи, то одна из основных целей дрессировки мужа - наоборот, отучить его делать стойку на других женщин.



Заключение.



Если после всего вышеизложенного у вас еще не пропало желание взваливать на себя такую обузу, то можем вас утешить - ухоженный, накормленный, хорошо помытый и выдрессированный муж может доставить женщине немало приятных минут. Впрочем, это свидетельствует не столько о достоинствах данного вида фауны, сколько о пока еще не изжитых атавистических наклонностях женщин.

---

всем привет!!!

как я соскучилась!!! а сколько новостей)))

1прошла приемную комиссию, зачисление где-то около 30 - планы самые оптимистичные, мне не надо сдавать экзамены и проходить собеседование))))

2сходили в кино на рататуя - очень понравилось

3читаю таню гроттер12, уже хочу выкинуть сюда пару фразочек

пишу с бабушкиного компьютера так что ссылки мне пригодились))))

---

собрались личное 2

традиционным стало опаздание, но когда все собрались то первый час почти молча, не знаю почему так?я замыкаюсь потому что быстро забываю какие они хорошие и веселые. немного посидели, немного погуляли пошли к Даше! у нее потрясающие родители! такое ггстеприимство, так здорово! я бы тоже хотела чтобы у нас дома так было. но наш дом крепость))) они для меня - моя семья))) уезжаю в Красноярск примерно на месяц. вряд ли будет интернет. буду скучать(

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

мое избраное

юмор
http://www.bash.org.ru/best
http://www.umora.ru/contlist.cgi?s=anec
библиотеки
http://www.world-art.ru/lyric/
http://smallweb.ru/library/
http://www.fenzin.org/
http://www.litportal.ru/
http://www.serann.ru/index.html
рамблер
http://www.rambler.ru/
зы надо быть готовой к смене компа)))))

самиздат

zhurnal.lib.ru/p/petrowa_e/rating1.shtml

petrovae.ru/index.php?page=biblglav

zhurnal.lib.ru/a/alekseewa_j/toptop.shtml

архитектура
arx.novosibdom.ru/neufert/47
arx.novosibdom.ru/neufert/46
прочее

vkontakte.ru/friend.php?48593
stalkers.ru/?a=analiz_nick&word=%F0%FB%E6%E8%EA
pishi-stihi.ru/
sfu-kras.ru/applicants/info

webwise.ru/?id=118
www.stipendia.ru/about/
свежее:
zhurnal.lib.ru/r/roman_k_h/rating1.shtml
lib.rus.ec/b/154843
lib.rus.ec/stat/b

---

Цветаева

Пусть я лишь стих в твоем альбоме,

Едва поющий, как родник;

(Ты стал мне лучшею из книг,

А их немало в старом доме!)

Пусть я лишь стебель, в светлый миг

Тобой, жалеющим, не смятый;

(Ты для меня цветник богатый,

Благоухающий цветник!)

Пусть так. Но вот в полуистоме

Ты над страничкою поник...

Ты вспомнишь всe... Ты сдержишь крик.

- Пусть я лишь стих в твоем альбоме!

---

Автор: Хироу

Предлагаю Вам подборку из 50 лучших высказываний мужчин. К данному материалу стоит отнестись с долей юмора. Но не стоит забывать, что в каждой шутке, есть доля правды.



1. Я люблю работу, она очаровывает меня. Я могу сидеть и смотреть на неё часами. Джером К. Джером.

2. Что если мир - иллюзия и ничего нет? Тогда я определенно переплатил за ковер. Вуди Аллен.

3. Доктор дает мне две недели жизни. Хорошо бы в августе. Ронни Шейкс.

4. Многие мужчины, влюбившись в ямочку на щеке, по ошибке женятся на всей девушке. Стивен Ликок.

5. Бокс - это дружеское кровоизлияние. Эмиль Кроткий.

6. Первый человек, бросивший ругательство вместо камня, был творцом цивилизации. Зигмунд Фрэйд.

7. Никогда свобода слова не бывает столь драгоценной, как при случайном ударе молотком по пальцу. Маршалл Ламзден.

8. Трудные задачи выполняем немедленно, невозможные - чуть погодя. Девиз ВВС США.

9. Счастье есть удовольствие без раскаяния. Л.Н.Толстой.

10. Я благодарен за то, что у меня есть два средних пальца, хотя неплохо бы иметь еще пару. Мэрилин Мэнсон.

11. Жизнь - это то, что с нами происходит, пока мы строим планы. Джон Леннон.

12. Я не всегда знаю, о чем говорю, но знаю, что прав. Мухаммед Али.

13. Мысли и женщины вместе не приходят. М.Жванецкий.

14. Я люблю Микки-Мауса больше, чем всех женщин, которых знал. Уолт Дисней.

15. Будучи трезвым, претворите в жизнь все свои пьяные обещания - это научит вас держать язык за зубами. Эрнест Хемингуэй.

16. Я болел три дня, и это прекрасно отразилось на моем здоровье. Сергей Довлатов.

17. Вы сами, как никто другой во всей вселенной, заслуживаете своей любви и преданности. Будда.

18. Для того, чтобы заняться сексом, женщине нужна причина, мужчине - место. Билли Кристалл.

19. Я не мог дождаться успеха и пустился в путь без него. Джонатан Винтерс.

20. Брак - это интересная форма поединка, по правилам которого ты должен спать с врагом. Ли Дениел.

21. Я вегетарианец не потому, что я люблю животных, просто я ненавижу растения. А.Уитни Браун.

22. Если ваша жена хочет научиться водить, не стойте на её пути. Стан Левинсон.

23. Чтобы заполучить женщину, скажите ей, что вы импотент. Она непременно проверит это. Кэри Грант.

24. После двадцати лет жизни в браке я, кажется, начал понимать, чего хочет женщина. Ответ на этот вопрос лежит где-то между диалогом и шоколадом. Мэл Гибсон.

25. Есть только один путь к счастливому браку; коль скоро я отыщу его - женюсь снова. Клинт Иствуд.

26. Электронный мозг будет думать за нас точно так же, как электрический стул за нас умирает. Станислав Ежи Лец.

27. Задайтесь целью ежедневно делать то, что не по душе. Это золотое правило поможет вам выполнять свой долг без отвращения. Марк Твен.

28. Секс - это комедия положений. Дмитрий Храповицкий.

29. Большинство людей счастливы настолько, насколько они сами решили быть счастливы. Авраам Линкольн.

30. Ум говорит - мудрость слушает. Джимми Хендрикс.

31. Пиво - это еще одно доказательство того, что Господь любит нас и хочет, чтоб мы были счастливы. Бенжамин Франклин.

32. Выйдешь в люди - заходи. Василий Туренко.

33. Ничто так не портит цель, как попадание. Приписывается Н.Фоменко.

34. Пессимист видит трудности при любой возможности; оптимист в любой трудности видит возможность. Уинстон Черчилль.

35. Есть только две бесконечные вещи: Вселенная и глупость. Хотя насчет Вселенной я неуверен. Альберт Эйнштейн.

36. Самый надежный способ запомнить день рождения жены - забыть его хотя бы один раз. Джозеф Коссман.

37. Директор - такой же человек, как и все остальные, только он об этом не знает. Раймонд Черчел.

38. Если жена тебе изменила, то радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству. Антон Чехов.

39. Из двух зол будь меньшим. Амброз Бирс.

40. Бог подарил мужчине мозг и пенис, но, увы, когда работает один из них, второму не хватает кровоснабжения. Робин Уильямс по поводу Клинтона и Левински.

41. На своих ошибках учатся - на чужих делают карьеру. Александр Фюрстенберг.

42. Я долго остаюсь под впечатлением, которое я произвел на женщину. Карл Краус.

43. Я всегда говорил, что женщина должна быть как хороший фильм ужасов: чем больше места остается воображению, тем лучше. Альфред Хичкок.

44. Возлюби ближнего своего, как себя, но не будь близок с кем попало. Луис Бил.

45. Миром правят молодые, когда состарятся. Джордж Бернард Шоу.

46. Я могу прожить жизнь без необходимого, но без лишнего не могу. Михаил Светлов.

47. Я никогда не бываю так занят, как в часы своего досуга. Цицерон.

48. Холостяк - человек, у которого есть стол и диван, причем история дивана гораздо богаче. Хенрик Ягодзинский.

49. I’ll be back. Арнольд Шварценеггер.

50. Любовь для женщины - это что-то между диалогом и шоколадом. А для мужчины - что-то между сексом и пивом. Мэл Гибсон.







- И чего нам дома не сиделось!? (А. Гитлер)

- Что за сука кинула? (И. Ньютон)

- Нет, в целом отдохнули неплохо! И чего они обиделись? (Мамай)

- Нихуя себе прогнозик! Нихуя себе дождичек! (Ной)

- Какие нафиг ракеты! Мы чуть ли не копьями воюем! (С. Хусейн)

- И как эту хуйню доказать? (А. Энштейн)

- Заебись формулировочка! (Пифагор)

- Бля, про водку надо думать, а в голове какие-то таблицы! (Д. Менделеев)

- Да не бойся, всё будет работать! (Б. Гейтс)

- Нихуя себе - рассказик! (Л. Толстой)

- Кто петь не умеет? Это я петь не умею?! (К. Лель)

- Кто пидор? Я пидор? Застрелю, сука! (А. Пушкин)

- Сынок, как дела в школе? (Иван IV Грозный)

- Живут же блять люди! (Петр I)

- Кто дороги не знает? Да я с закрытыми глазами куда хошь вас доведу! (И. Сусанин)

- Если это аппендикс, вот это тогда что за хуйня? (Гиппократ)

- Щас ещё по стаканчику пацаны и пойдем! Португальцы уже на поле! (М. Измайлов)

- Пошли, я знаю короткую дорогу! (Моисей)

- Вот это приходы! (Будда)

- Да ладно тебе Моника, что ты ломаешся! Кто узнает? (Б. Клинтон)

- Да чё я тебя обманывать что ли буду!? (Мефистофель)

- Мама, я опять летал во сне! (З. Фрейд)

- Ну ведь хуже то не будет! (В. Ленин)

- Здесь был мой конь! У меня все ходы записаны, железяка ёбаная! (Г. Каспаров)

- Да не нужна нам нефть, мы оружие ищем! В Багдаде все спокойно! (Д. Буш)

- Вы меня больше слушайте, я вам ещё и не такой хуйни наговорю! (Конфуций)

- В умелых руках и хуй балалайка! (В. Моцарт)

- И как эта хуйня полетит? (Ю. Гагарин)

---

интересно, что вы об этом думаете?

Александр Грин.













Человек с человеком





















- Эти ваши человеческие отношения, - сказал мне Аносов, - так сложны, мучительны и загадочны, что иногда является мысль: не одиночество ли - настоящее, пока доступное счастье.



Перед этим мы говорили о нашумевшем в то время деле Макарова, застрелившего из ревности свою жену. Осуждая Макарова, я высказал мнение, что человеческие отношения очень просты и тот, кто понял эту их ясность и простоту, никогда не будет насильником.



Мы ехали по железной дороге из Твери в Нижний; знакомство наше состоялось случайно, у станционного буфета. Я ждал, что скажет Аносов дальше. Наружность этого человека заслуживает описания: с длинной окладистой бородой, высоким лбом, темными, большими глазами, прямым станом и вечной, выражающей напряженное внимание к собеседнику полуулыбкой, он производил впечатление человека незаурядного, или, как говорят в губерниях, - "заинтриговывал". Ему, вероятно, было лет пятьдесят - пятьдесят пять, хотя живостью обращения и отсутствием седины он казался моложе.



- Да, - продолжал Аносов медленным своим низким голосом, смотря в окно и поглаживая бороду большой белой рукой с кольцами, - жить с людьми, на людях, бежать в общей упряжке может не всякий. Чтобы выносить подавляющую массу чужих интересов, забот, идей, вожделений, прихотей и капризов, постоянной лжи, зависти, фальшивой доброты, мелочности, показного благородства или - что еще хуже - благородства самодовольного; терпеть случайную и ничем не вызванную неприязнь, или то, что по несовершенству человеческого языка прозвано "инстинктивной антипатией", - нужно иметь колоссальную силу сопротивления. Поток чужих воль стремится покорить, унизить и поработить человека. Хорошо, если это человек с закрытыми внутренними глазами, слепыми, как глаза статуи; он на том маленьком пьедестале, какой дала ему жизнь, простоит непоколебимо и цельно. Полезно быть также человеком мироприятия языческого или, преследуя отдаленную цель, поставить ее меж собой и людьми. Это консервирует душу. Но есть люди столь тонкого проникновения в бессмысленность совершающихся вокруг них поступков, противочеловеческих, даже самых на первый взгляд ничтожных, столь острого болезненного ощущения хищности жизни, что их, людей этих, надо беречь. Не сразу высмотришь и поймешь такого. Большинство их гибнет, или ожесточается, или уходит.



- Да, это закон жизни, - сказал я, - и это удел слабых.



- Слабых? Далеко нет! - возразил Аносов. - Настоящий слабый человек плачет и жалуется оттого, что когти у него жидкие. Он охотно принял бы участие в общей свалке, так как видит жизнь глазами других. Те же, о которых говорю я, - люди - увы! - рано родившиеся на свет. Человеческие отношения для них - источник постоянных страданий, а сознание, что зло, - как это ни странно, - естественное явление, усиливает страдание до чрезвычайности. Может быть, тысячу лет позже, когда изобретения коснутся областей духа и появится возможность слышать, видеть и осязать лишь то, что нужно, а не то, что первый малознакомой человек захочет внести в наше сознание путем внушения или действия, людям этим будет жить легче, так как давно уж про себя решили они, что личность и душа человека неприкосновенны для зла.



Я немного поспорил, доказывая, что зло - понятие относительное, как и добро, но в душе был согласен с Аносовым, хоть не во всем, - так, например, я думал, что таких людей нет.



Он выслушал меня внимательно и сказал:



- Не в этом дело. Человек зла всегда скажет, что "добро" - понятие относительное, но никогда не скажет страдающий человек того же по отношению к злу. Мы употребляем сейчас с вами понятия очень примитивные и растяжимые; это ничего, так как нам помогает ассоциация и около двух коротеньких слов кипит множество представлений. Но возвратимся к нашим особенным людям. Частица их есть почти во всех нас. Не потому ли, например, имеют большой успех, и успех чистый, такие произведения, как Робинзон Крузо, - что идея печальной, красивой свободы, удаления от зла человеческого слита в них с особенным напряжением душевных и физических сил человека. Если вы помните, появление Пятницы ослабляет интерес повести; своеобразное очарование жизни Робинзона бледнеет от того, что он уже не Робинзон только; он делается "Робинзон-Пятница". Что же говорить про жизнь населенных стран, где на каждом шагу, в каждый момент вы - не вы, как таковой, а еще плюс все, с кем вы сталкиваетесь и кто ничтожной, но ужасной властью случайного движения - усмешкой, пожатием плеч, жестом руки - может приковать все ваше внимание, хотя вам желательно было бы обратить его в другую сторону. Это мелкий пример, но я не говорю еще о явлениях социальных. В этой неимоверной зависимости друг от друга живут люди, и, если бы они вполне сознали это, без сомнения слова, речи, жесты, поступки и обращения их стали бы действиями разумными, бережными; действиями думающего человека.



Недавно в одном из еженедельных журналов я прочел историю двух подростков. Юные брат и сестра провели лето вдвоем на небольшом островке, в лугах; девочка исполняла обязанности хозяйки, а мальчик добывал пропитание удочкой и ружьем; кроме них на острове никого не было. Интервьюер, посетивший их, вероятно, кусал губы, чтобы не улыбнуться на заявление маленьких владетелей острова, что им здесь очень хорошо и они всем довольны. Разумеется, это были дети богатых родителей. Но я вижу их просто так, как они были изображены на приложенной к журнальному сообщению фотографии: они стояли у воды, держась за руки, в траве, и щурились. Фотография эта мне чрезвычайно нравится в силу смутных представлений о желательном в человеческих отношениях.



Он наклонился ко мне, как бы выспрашивая взглядом, что я об этом думаю.



- Меня интересует, - сказал я, - возможна ли защита помимо острова и монастыря.



- Да, - не задумываясь, сказал Аносов, - но редко, реже, чем ранней весной - грозу, приходится видеть людей с полным сознанием своего человеческого достоинства, мирных, но неуступчивых, мужественных, но ушедших далеко в сознании своем от первобытных форм жизни. Я дал их точные признаки; они, не думая даже подставлять правую для удара щеку, не прекращают отношений с людьми; но тень печали, в благословенные, сияющие, солнечные дни цветущего острова Робинзона сжимавшей сердце отважного моряка, всегда с ними, и они вечно стоят в тени. "Когда янычары, взяв Константинополь, резали народ под сводом Айя-Софии, - говорит легенда, - священник прошел к стене, и камни, раздвинутые таинственной силой, скрыли его от зрелища кровавой резни. Он выйдет, когда мечеть станет собором". Это - легенда, но совсем не легенда то, что рано или поздно наступит день людей, стоявших в тени, они выйдут из тени на яркий свет, и никто не оскорбит их.



Я задумался и увидел печального Робинзона на морском берегу в тишине дум.



Аносов сказал:



- Кое о чем хотелось бы рассказать вам. А может быть, вы мало интересуетесь этой темой?



- Нет, - сказал я, - что может быть интереснее души человеческой?



- В 1911 году привелось мне посетить редкого человека. Я стоял на Троицком мосту. Перед этим мне пришлось высидеть с другими не имеющими ночлега людьми полночи. Я, как и они, дремал на скамье моста, свесив голову и сунув руки между колен.



Подремывая, видел я во сне все соблазны, коими богат мир, и рот мой, полный голодной слюны, разбудил меня. Я проснулся, встал, решился и, - не скрою, - заплакал. Все-таки я любил жизнь, она же отталкивала меня обеими руками.



У перил было жутко, как на пустом эшафоте. Летняя ночь, пестрая от фонарей и звезд, окружила меня холодной тишиной равнодушия. Я посмотрел вниз и бросился, но, к великому удивлению своему, упал обратно на мостовую, а затем сильная рука, стиснув мне до боли плечо, поставила меня на ноги, отпустила и медленно погрозила пальцем.



Ошеломленный, я тихо смотрел на грозящий палец, затем решился взглянуть на того, кто встал между рекой и мной. Это был усталого, спокойного вида человек в темной крылатке, шляпе, бородатый и плотный.



- Обождите немного, - сказал он, - я хочу поговорить с вами. Разочарованы?



- Нет.



- Голодны?



- Очень голоден.



- Давно?



- Да... два дня.



- Пойдемте со мной.



В моем положении было естественно повиноваться. Он молча вышел к набережной, крикнул извозчика, мы сели и тронулись, я только что хотел назвать себя и объяснить свое положение, как, вздрогнув, услышал тихий, ровный, грудной смех. Спутник мой смеялся весело, от всей души, как смеются взрослые при виде забавной выходки малыша.



- Не удивляйтесь, - сказал он, кончив смеяться. - Мне смешно, что вы и многие другие будут голодать, когда на свете так много еды и денег.



- Да, на свете, но не у меня же.



- Возьмите.



- Я не могу найти работы.



- Просите.



- Милостыню?



- О, глупости! Милостыня - такое же слово, как все другие слова. Пока нет работы, просите - спокойно, благоразумно и веско, не презирая себя. В просьбе две стороны - просящий и дающий, и воля дающего останется при нем - он может дать или не дать; это простая сделка и ничего более.



- Просите! - с горечью повторил я. - Но вы ведь знаете, как одиноки, тупы, жестоки и злы все по отношению друг к другу.



- Конечно.



- О чем же вы говорите тогда?



- Не обращайте внимания.



Извозчик остановился. Пройдя двор, мы поднялись на четвертый этаж, и покровитель мой нажал кнопку звонка. Я очутился в небольшой, уютной, весьма простой и обыкновенной квартире. Нас встретила женщина и собака. Женщина была так же спокойна, как ее муж, привезший меня. Ее лицо и фигура были обыкновенными для всех здоровых, молодых и хорошеньких женщин; я говорю о впечатлении. Спокойный водолаз, спокойная женщина и спокойный хозяин квартиры казались очень счастливыми существами; так это и было.



Спокойно, как давно знакомый гость, я сел с ними за стол (собака сидела тут же, на полу) и ел, и, встав сытый, услышал, как объясняет жизнь мой спаситель.



- Человеку нужно знать, господин самоубийца, всегда, что он никому на свете не нужен, кроме любимой женщины и верного друга. Возьмите то и другое. Лучше собаки друга вы не найдете. Женщины - лучше любимой женщины вы не найдете никого. И вот, все трое - одно. Подумайте, что из всех блаженств мира можно взять так много и вместе с тем мало - в глазах других. Оставьте других в покое, ни они вам, ни вы им, по совести, не нужны. Это не эгоизм, а чувство собственного достоинства. Во всем мире у меня есть один любимый поэт, один художник и один музыкант, а у этих людей есть у каждого по одному самому лучшему для меня произведению: второй вальс Гадара; "К Анне" - Эдгара По и портрет жены Рембрандта. Этого мне достаточно; никто не променяет лучшего на худшее. Теперь скажите, где ужас жизни? Он есть, но он не задевает меня. Я в панцире, более несокрушимом, чем плиты броненосца. Для этого нужно так много, что это доступно каждому, - нужно только молчать. И тогда никто не оскорбит, не ударит вас по душе, потому что зло бессильно перед вашим богатством. Я живу на сто рублей в месяц.



- Эгоизм или не эгоизм, - сказал я, - но к этому нужно прийти.



- Необходимо. Очень легко затеряться в необъятном зле мира, и тогда ничто не спасет вас. Возьмите десять рублей, больше я не могу дать.



И я видел, что более он действительно не может дать, и просто, спокойно, как он дал, взял деньги. Я ушел с верой в силу противодействия враждебной нам жизни молчанием и спокойствием. Чур меня! Пошла прочь!

---

V. БОЕВЫЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ

Когда Грэй поднялся на палубу “Секрета”, он несколько минут стоял неподвижно, поглаживая рукой

голову сзади на лоб, что означало крайнее замешательство. Рассеянность — облачное движение

чувств — отражалась в его лице бесчувственной улыбкой лунатика. Его помощник Пантен шел в это

время по шканцам с тарелкой жареной рыбы; увидев Грэя, он заметил странное состояние капитана.





— Вы, быть может, ушиблись? — осторожно спросил он. — Где были? Что видели? Впрочем, это,

конечно, ваше дело. Маклер предлагает выгодный фрахт; с премией. Да что с вами такое?..



— Благодарю, — сказал Грэй, вздохнув, — как развязанный. — Мне именно недоставало звуков

вашего простого, умного голоса. Это как холодная вода. Пантен, сообщите людям, что сегодня мы

поднимаем якорь и переходим в устье Лилианы, миль десять отсюда. Ее течение перебито сплошными

мелями. Проникнуть в устье можно лишь с моря. Придите за картой. Лоцмана не брать. Пока все...

Да, выгодный фрахт мне нужен как прошлогодний снег. Можете передать это маклеру. Я отправляюсь

в город, где пробуду до вечера.



— Что же случилось?



— Решительно ничего, Пантен. Я хочу, чтобы вы приняли к сведению мое желание избегать всяких

расспросов. Когда наступит момент, я сообщу вам, в чем дело. Матросам скажите, что предстоит

ремонт; что местный док занят.



— Хорошо, — бессмысленно сказал Пантен в спину уходящего Грэя. — Будет исполнено.



Хотя распоряжения капитана были вполне толковы, помощник вытаращил глаза и беспокойно помчался

с тарелкой к себе в каюту, бормоча: “Пантен, тебя озадачили. Не хочет ли он попробовать

контрабанды? Не выступаем ли мы под черным флагом пирата?” Но здесь Пантен запутался в самых

диких предположениях. Пока он нервически уничтожал рыбу, Грэй спустился в каюту, взял деньги

и, переехав бухту, появился в торговых кварталах Лисса.



Теперь он действовал уже решительно и покойно, до мелочи зная все, что предстоит на чудном

пути. Каждое движение — мысль, действие — грели его тонким наслаждением художественной работы.

Его план сложился мгновенно и выпукло. Его понятия о жизни подверглись тому последнему набегу

резца, после которого мрамор спокоен в своем прекрасном сиянии.



Грэй побывал в трех лавках, придавая особенное значение точности выбора, так как мысленно

видел уже нужный цвет и оттенок. В двух первых лавках ему показали шелка базарных цветов,

предназначенные удовлетворить незатейливое тщеславие; в третьей он нашел образцы сложных

эффектов. Хозяин лавки радостно суетился, выкладывая залежавшиеся материи, но Грэй был

серьезен, как анатом. Он терпеливо разбирал свертки, откладывал, сдвигал, развертывал и

смотрел на свет такое множество алых полос, что прилавок, заваленный ими, казалось, вспыхнет.

На носок сапога Грэя легла пурпурная волна; на его руках и лице блестел розовый отсвет. Роясь

в легком сопротивлении шелка, он различал цвета: красный, бледный розовый и розовый темный,

густые закипи вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих тонов; здесь были оттенки всех сил и

значений, различные — в своем мнимом родстве, подобно словам: “очаровательно” — “прекрасно” —

“великолепно” — “совершенно”; в складках таились намеки, недоступные языку зрения, но истинный

алый цвет долго не представлялся глазам нашего капитана; что приносил лавочник, было хорошо,

но не вызывало ясного и твердого “да”. Наконец, один цвет привлек обезоруженное внимание

покупателя; он сел в кресло к окну, вытянул из шумного шелка длинный конец, бросил его на

колени и, развалясь, с трубкой в зубах, стал созерцательно неподвижен.



Этот совершенно чистый, как алая утренняя струя, полный благородного веселья и царственности

цвет являлся именно тем гордым цветом, какой разыскивал Грэй. В нем не было смешанных оттенков

огня, лепестков мака, игры фиолетовых или лиловых намеков; не было также ни синевы, ни тени —

ничего, что вызывает сомнение. Он рдел, как улыбка, прелестью духовного отражения. Грэй так

задумался, что позабыл о хозяине, ожидавшем за его спиной с напряжением охотничьей собаки,

сделавшей стойку. Устав ждать, торговец напомнил о себе треском оторванного куска материи.



— Довольно образцов, — сказал Грэй, вставая, — этот шелк я беру.



— Весь кусок? — почтительно сомневаясь, спросил торговец. Но Грэй молча смотрел ему в лоб,

отчего хозяин лавки сделался немного развязнее. — В таком случае, сколько метров?



Грэй кивнул, приглашая повременить, и высчитал карандашом на бумаге требуемое количество.



— Две тысячи метров. — Он с сомнением осмотрел полки. — Да, не более двух тысяч метров.



— Две? — сказал хозяин, судорожно подскакивая, как пружинный. — Тысячи? Метров? Прошу вас

сесть, капитан. Не желаете ли взглянуть, капитан, образцы новых материй? Как вам будет угодно.

Вот спички, вот прекрасный табак; прошу вас. Две тысячи... две тысячи по. — Он сказал цену,

имеющую такое же отношение к настоящей, как клятва к простому “да”, но Грэй был доволен, так

как не хотел ни в чем торговаться. — Удивительный, наилучший шелк, — продолжал лавочник, —

товар вне сравнения, только у меня найдете такой.



Когда он наконец весь изошел восторгом, Грэй договорился с ним о доставке, взяв на свой счет

издержки, уплатил по счету и ушел, провожаемый хозяином с почестями китайского короля. Тем

временем через улицу от того места, где была лавка, бродячий музыкант, настроив виолончель,

заставил ее тихим смычком говорить грустно и хорошо; его товарищ, флейтист, осыпал пение струи

лепетом горлового свиста; простая песенка, которою они огласили дремлющий в жаре двор,

достигла ушей Грэя, и тотчас он понял, что следует ему делать дальше. Вообще все эти дни он

был на той счастливой высоте духовного зрения, с которой отчетливо замечались им все намеки и

подсказы действительности; услыша заглушаемые ездой экипажей звуки, он вошел в центр важнейших

впечатлений и мыслей, вызванных, сообразно его характеру, этой музыкой, уже чувствуя, почему и

как выйдет хорошо то, что придумал. Миновав переулок, Грэй прошел в ворота дома, где

состоялось музыкальное выступление. К тому времени музыканты собрались уходить; высокий

флейтист с видом забитого достоинства благодарно махал шляпой тем окнам, откуда вылетали

монеты. Виолончель уже вернулась под мышку своего хозяина; тот, вытирая вспотевший лоб,

дожидался флейтиста.



— Ба, да это ты, Циммер! — сказал ему Грэй, признавая скрипача, который по вечерам веселил

своей прекрасной игрой моряков, гостей трактира “Деньги на бочку”. — Как же ты изменил

скрипке?



— Досточтимый капитан, — самодовольно возразил Циммер, — я играю на всем, что звучит и трещит.

В молодости я был музыкальным клоуном. Теперь меня тянет к искусству, и я с горем вижу, что

погубил незаурядное дарование. Поэтому-то я из поздней жадности люблю сразу двух: виолу и

скрипку. На виолончели играю днем, а на скрипке по вечерам, то есть как бы плачу, рыдаю о

погибшем таланте. Не угостите ли винцом, а? Виолончель — это моя Кармен, а скрипка.



— Ассоль, — сказал Грэй. Циммер не расслышал.



— Да, — кивнул он, — соло на тарелках или медных трубочках — Другое дело. Впрочем, что мне?!

Пусть кривляются паяцы искусства — я знаю, что в скрипке и виолончели всегда отдыхают феи.



— А что скрывается в моем “тур-лю-рлю”? — спросил подошедший флейтист, рослый детина с

бараньими голубыми глазами и белокурой бородой. — Ну-ка, скажи?



— Смотря по тому, сколько ты выпил с утра. Иногда — птица, иногда — спиртные пары. Капитан,

это мой компаньон Дусс; я говорил ему, как вы сорите золотом, когда пьете, и он заочно влюблен

в вас.



— Да, — сказал Дусс, — я люблю жест и щедрость. Но я хитер, не верьте моей гнусной лести.



— Вот что, — сказал, смеясь, Грэй. — У меня мало времени, а дело не терпит. Я предлагаю вам

хорошо заработать. Соберите оркестр, но не из щеголей с парадными лицами мертвецов, которые в

музыкальном буквоедстве или — что еще хуже — в звуковой гастрономии забыли о душе музыки и

тихо мертвят эстрады своими замысловатыми шумами, — нет. Соберите своих, заставляющих плакать

простые сердца кухарок и лакеев; соберите своих бродяг. Море и любовь не терпят педантов. Я с

удовольствием посидел бы с вами, и даже не с одной бутылкой, но нужно идти. У меня много дела.

Возьмите это и пропейте за букву А. Если вам нравится мое предложение, приезжайте повечеру на

“Секрет”, он стоит неподалеку от головной дамбы.



— Согласен! — вскричал Циммер, зная, что Грэй платит, как царь. — Дусс, кланяйся, скажи “да” и

верти шляпой от радости! Капитан Грэй хочет жениться!



— Да, — просто сказал Грэй. — Все подробности я вам сообщу на “Секрете”. Вы же...



— За букву А! — Дусс, толкнув локтем Циммера, подмигнул Грэю. — Но... как много букв в

алфавите! Пожалуйте что-нибудь и на фиту...



Грэй дал еще денег. Музыканты ушли. Тогда он зашел в комиссионную контору и дал тайное

поручение за крупную сумму — выполнить срочно, в течение шести дней. В то время, как Грэй

вернулся на свой корабль, агент конторы уже садился на пароход. К вечеру привезли шелк; пять

парусников, нанятых Грэем, поместились с матросами; еще не вернулся Летика и не прибыли

музыканты; в ожидании их Грэй отправился потолковать с Пантеном.



Следует заметить, что Грэй в течение нескольких лет плавал с одним составом команды. Вначале

капитан удивлял матросов капризами неожиданных рейсов, остановок — иногда месячных — в самых

неторговых и безлюдных местах, но постепенно они прониклись “грэизмом” Грэя. Он часто плавал с

одним балластом, отказываясь брать выгодный фрахт только потому, что не нравился ему

предложенный груз. Никто не мог уговорить его везти мыло, гвозди, части машин и другое, что

мрачно молчит в трюмах, вызывая безжизненные представления скучной необходимости. Но он охотно

грузил фрукты, фарфор, животных, пряности, чай, табак, кофе, шелк, ценные породы деревьев:

черное, сандал, пальму. Все это отвечало аристократизму его воображения, создавая живописную

атмосферу; не удивительно, что команда “Секрета”, воспитанная, таким образом, в духе

своеобразности, посматривала несколько свысока на все иные суда, окутанные дымом плоской

наживы. Все-таки этот раз Грэй встретил вопросы в физиономиях; самый тупой матрос отлично

знал, что нет надобности производить ремонт в русле лесной реки.



Пантен, конечно, сообщил им приказание Грэя; когда тот вошел, помощник его докуривал шестую

сигару, бродя по каюте, ошалев от дыма и натыкаясь на стулья. Наступал вечер; сквозь открытый

иллюминатор торчала золотистая балка света, в которой вспыхнул лакированный козырек

капитанской фуражки.



— Все готово, — мрачно сказал Пантен. — Если хотите, можно поднимать якорь.



— Вы должны бы, Пантен, знать меня несколько лучше, — мягко заметил Грэй. — Нет тайны в том,

что я делаю. Как только мы бросим якорь на дно Лилианы, я расскажу все, и вы не будете тратить

так много спичек на плохие сигары. Ступайте, снимайтесь с якоря.



Пантен, неловко усмехаясь, почесал бровь.



— Это, конечно, так, — сказал он. — Впрочем, я ничего. Когда он вышел, Грэй посидел несколько

времени, неподвижно смотря в полуоткрытую дверь, затем перешел к себе. Здесь он то сидел, то

ложился; то, прислушиваясь к треску брашпиля, выкатывающего громкую цепь, собирался выйти на

бак, но вновь задумывался и возвращался к столу, чертя по клеенке пальцем прямую быструю

линию. Удар кулаком в дверь вывел его из маниакального состояния; он повернул ключ, впустив

Летику. Матрос, тяжело дыша, остановился с видом гонца, вовремя Предупредившего казнь.



— “Летика, Летика”, — сказал я себе, — быстро заговорил он, — когда я с кабельного мола

увидел, как танцуют вокруг брашпиля наши ребята, поплевывая в ладони. У меня глаз, как у орла.

И я полетел; я так дышал на лодочника, что человек вспотел от волнения. Капитан, вы хотели

оставить меня на берегу?



— Летика, — сказал Грэй, присматриваясь к его красным глазам, — я ожидал тебя не позже утра.

Лил ли ты на затылок холодную воду?



— Лил. Не столько, сколько было принято внутрь, но лил. Все сделано.



— Говори. — Не стоит говорить, капитан; вот здесь все записано. Берите и читайте. Я очень

старался. Я уйду.



— Куда?



— Я вижу по укоризне глаз ваших, что еще мало лил на затылок холодной воды.



Он повернулся и вышел с странными движениями слепого. Грэй развернул бумажку; карандаш, должно

быть, дивился, когда выводил по ней эти чертежи, напоминающие расшатанный забор. Вот что писал

Летика: “Сообразно инструкции. После пяти часов ходил по улице. Дом с серой крышей, по два

окна сбоку; при нем огород. Означенная особа приходила два раза: за водой раз, за щепками для

плиты два. По наступлении темноты проник взглядом в окно, но ничего не увидел по причине

занавески”.



Затем следовало несколько указаний семейного характера, добытых Летикой, видимо, путем

застольного разговора, так как меморий заканчивался, несколько неожиданно, словами: “В счет

расходов приложил малость своих”.



Но существо этого донесения говорило лишь о том, что мы знаем из первой главы. Грэй положил

бумажку в стол, свистнул вахтенного и послал за Пантеном, но вместо помощника явился боцман

Атвуд, обдергивая засученные рукава.



— Мы ошвартовались у дамбы, — сказал он. — Пантен послал узнать, что вы хотите. Он занят: на

него напали там какие-то люди с трубами, барабанами и другими скрипками. Вы звали их на

“Секрет”? Пантен просит вас прийти, говорит, у него туман в голове.



— Да, Атвуд, — сказал Грэй, — я, точно, звал музыкантов; подите, скажите им, чтобы шли пока в

кубрик. Далее будет видно, как их устроить. Атвуд, скажите им и команде, что я выйду на палубу

через четверть часа. Пусть соберутся; вы и Пантен, разумеется, тоже послушаете меня.



Атвуд взвел, как курок, левую бровь, постоял боком у двери и вышел. Эти десять минут Грэй

провел, закрыв руками лицо; он ни к чему не приготовлялся и ничего не рассчитывал, но хотел

мысленно помолчать. Тем временем его ждали уже все, нетерпеливо и с любопытством, полным

догадок. Он вышел и увидел по лицам ожидание невероятных вещей, но так как сам находил

совершающееся вполне естественным, то напряжение чужих душ отразилось в нем легкой досадой.



— Ничего особенного, — сказал Грэй, присаживаясь на трап мостика. — Мы простоим в устье реки

до тех пор, пока не сменим весь такелаж. Вы видели, что привезен красный шелк; из него под

руководством парусного мастера Блента смастерят “Секрету” новые паруса. Затем мы отправимся,

но куда — не скажу; во всяком случае, недалеко отсюда. Я еду к жене. Она еще не жена мне, но

будет ею. Мне нужны алые паруса, чтобы еще издали, как условлено с нею, она заметила нас. Вот

и все. Как видите, здесь нет ничего таинственного. И довольно об этом.



— Да, — сказал Атвуд, видя по улыбающимся лицам матросов, что они приятно озадачены и не

решаются говорить. — Так вот в чем дело, капитан... Не нам, конечно, судить об этом. Как

желаете, так и будет. Я поздравляю вас.



— Благодарю! — Грэй сильно сжал руку боцмана, но тот, сделав невероятное усилие, ответил таким

пожатием, что капитан уступил. После этого подошли все, сменяя друг друга застенчивой теплотой

взгляда и бормоча поздравления. Никто не крикнул, не зашумел — нечто не совсем простое

чувствовали матросы в отрывистых словах капитана. Пантен облегченно вздохнул и повеселел — его

душевная тяжесть растаяла. Один корабельный плотник остался чем-то недоволен: вяло подержав

руку Грэя, он мрачно спросил: — Как это вам пришло в голову, капитан?



— Как удар твоего топора, — сказал Грэй. — Циммер! Покажи своих ребятишек.



Скрипач, хлопая по спине музыкантов, вытолкнул семь человек, одетых крайне неряшливо.



— Вот, — сказал Циммер, — это — тромбон; не играет, а палит, как из пушки. Эти два безусых

молодца — фанфары; как заиграют, так сейчас же хочется воевать. Затем кларнет, корнет-а-пистон

и вторая скрипка. Все они — великие мастера обнимать резвую приму, то есть меня. А вот и

главный хозяин нашего веселого ремесла — Фриц, барабанщик. У барабанщиков, знаете, обычно —

разочарованный вид, но этот бьет с достоинством, с увлечением. В его игре есть что-то открытое

и прямое, как его палки. Так ли все сделано, капитан Грэй?



— Изумительно, — сказал Грэй. — Всем вам отведено место в трюме, который на этот раз, значит,

будет погружен разными “скерцо”, “адажио” и “фортиссимо”. Разойдитесь. Пантен, снимайте

швартовы, трогайтесь. Я вас сменю через два часа.



Этих двух часов он не заметил, так как они прошли все в той же внутренней музыке, не

оставлявшей его сознания, как пульс не оставляет артерий. Он думал об одном, хотел одного,

стремился к одному. Человек действия, он мысленно опережал ход событий, жалея лишь о том, что

ими нельзя двигать так же просто и скоро, как шашками. Ничто в спокойной наружности его не

говорило о том напряжении чувства, гул которого, подобно гулу огромного колокола, бьющего над

головой, мчался во всем его существе оглушительным нервным стоном. Это довело его, наконец, до

того, что он стал считать мысленно: “Один”, два... тридцать...” и так далее, пока не сказал

“тысяча”. Такое упражнение подействовало: он был способен наконец взглянуть со стороны на все

предприятие. Здесь несколько удивило его то, что он не может представить внутреннюю Ассоль,

так как даже не говорил с ней. Он читал где-то, что можно, хотя бы смутно, понять человека,

если, вообразив себя этим человеком, скопировать выражение его лица. Уже глаза Грэя начали

принимать несвойственное им странное выражение, а губы под усами складываться в слабую,

кроткую улыбку, как, опомнившись, он расхохотался и вышел сменить Пантена.



Было темно. Пантен, подняв воротник куртки, ходил у компаса, говоря рулевому: “Лево четверть

румба; лево. Стой: еще четверть”. “Секрет” шел с половиною парусов при попутном ветре.



— Знаете, — сказал Пантен Грэю, — я доволен.



— Чем?



— Тем же, чем и вы. Я все понял. Вот здесь, на мостике. — Он хитро подмигнул, светя улыбке

огнем трубки.



— Ну-ка, — сказал Грэй, внезапно догадавшись, в чем дело, — что вы там поняли? — Лучший способ

провезти контрабанду, — шепнул Пантен. — Всякий может иметь такие паруса, какие хочет. У вас

гениальная голова, Грэй!



— Бедный Пантен! — сказал капитан, не зная, сердиться или смеяться. — Ваша догадка остроумна,

но лишена всякой основы. Идите спать. Даю вам слово, что вы ошибаетесь. Я делаю то, что

сказал.



Он отослал его спать, сверился с направлением курса и сел. Теперь мы его оставим, так как ему

нужно быть одному.



VI. АССОЛЬ ОСТАЕТСЯ ОДНА

Лонгрен провел ночь в море; он не спал, не ловил, а шел под парусом без определенного

направления, слушая плеск воды, смотря в тьму, обветриваясь и думая. В тяжелые часы жизни

ничто так не восстанавливало силы его души, как эти одинокие блужданья. Тишина, только тишина

и безлюдье — вот что нужно было ему для того, чтобы все самые слабые и спутанные голоса

внутреннего мира зазвучали понятно. Эту ночь он думал о будущем, о бедности, об Ассоль. Ему

было крайне трудно покинуть ее даже на время; кроме того, он боялся воскресить утихшую боль.

Быть может, поступив на корабль, он снова вообразит, что там, в Каперне его ждет не умиравший

никогда друг, и возвращаясь, он будет подходить к дому с горем мертвого ожидания. Мери никогда

больше не выйдет из дверей дома. Но он хотел, чтобы у Ассоль было что есть, решив поэтому

поступить так, как приказывает забота.



Когда Лонгрен вернулся, девушки еще не было дома. Ее ранние прогулки не смущали отца; на этот

раз однако в его ожидании была легкая напряженность. Похаживая из угла в угол, он на повороте

вдруг сразу увидел Ассоль; вошедшая стремительно и неслышно, она молча остановилась перед ним,

почти испугав его светом взгляда, отразившего возбуждение. Казалось, открылось ее второе лицо

— то истинное лицо человека, о котором обычно говорят только глаза. Она молчала, смотря в лицо

Лонгрену так непонятно, что он быстро спросил: — Ты больна?



Она не сразу ответила. Когда смысл вопроса коснулся наконец ее духовного слуха, Ассоль

встрепенулась, как ветка, тронутая рукой, и засмеялась долгим, ровным смехом тихого торжества.

Ей надо было сказать что-нибудь, но, как всегда, не требовалось придумывать — что именно; она

сказала: — Нет, я здорова... Почему ты так смотришь? Мне весело. Верно, мне весело, но это

оттого, что день так хорош. А что ты надумал? Я уж вижу по твоему лицу, что ты что-то надумал.





— Что бы я ни надумал, — сказал Лонгрен, усаживая девушку на колени, — ты, я знаю, поймешь, в

чем дело. Жить нечем. Я не пойду снова в дальнее плавание, а поступлю на почтовый пароход, что

ходит между Кассетом и Лиссом.



— Да, — издалека сказала она, силясь войти в его заботы и дело, но ужасаясь, что бессильна

перестать радоваться. — Это очень плохо. Мне будет скучно. Возвратись поскорей. — Говоря так,

она расцветала неудержимой улыбкой. — Да, поскорей, милый; я жду.



— Ассоль! — сказал Лонгрен, беря ладонями ее лицо и поворачивая к себе. — Выкладывай, что

случилось?



Она почувствовала, что должна выветрить его тревогу, и, победив ликование, сделалась

серьезно-внимательной, только в ее глазах блестела еще новая жизнь.



— “Ты странный, — сказала она. — Решительно ничего. Я собирала орехи.”



Лонгрен не вполне поверил бы этому, не будь он так занят своими мыслями. Их разговор стал

деловым и подробным. Матрос сказал дочери, чтобы она уложила его мешок; перечислил все

необходимые вещи и дал несколько советов.



— Я вернусь домой дней через десять, а ты заложи мое ружье и сиди дома. Если кто захочет тебя

обидеть, скажи: — “Лонгрен скоро вернется”. Не думай и не беспокойся обо мне; худого ничего не

случится.



После этого он поел, крепко поцеловал девушку и, вскинув мешок за плечи, вышел на городскую

дорогу. Ассоль смотрела ему вслед, пока он не скрылся за поворотом; затем вернулась. Немало

домашних работ предстояло ей, но она забыла об этом. С интересом легкого удивления

осматривалась она вокруг, как бы уже чужая этому дому, так влитому в сознание с детства, что,

казалось, всегда носила его в себе, а теперь выглядевшему подобно родным местам, посещенным

спустя ряд лет из круга жизни иной. Но что-то недостойное почудилось ей в этом своем отпоре,

что-то неладное. Она села к столу, на котором Лонгрен мастерил игрушки, и попыталась приклеить

руль к корме; смотря на эти предметы, невольно увидела она их большими, настоящими; все, что

случилось утром, снова поднялось в ней дрожью волнения, и золотое кольцо, величиной с солнце,

упало через море к ее ногам.



Не усидев, она вышла из дома и пошла в Лисе. Ей совершенно нечего было там делать; она не

знала, зачем идет, но не идти — не могла. По дороге ей встретился пешеход, желавший разведать

какое-то направление; она толково объяснила ему, что нужно, и тотчас же забыла об этом.



Всю длинную дорогу миновала она незаметно, как если бы несла птицу, поглотившую все ее нежное

внимание. У города она немного развлеклась шумом, летевшим с его огромного круга, но он был не

властен над ней, как раньше, когда, пугая и забивая, делал ее молчаливой трусихой. Она

противостояла ему. Она медленно прошла кольцеобразный бульвар, пересекая синие тени деревьев,

доверчиво и легко взглядывая на лица прохожих, ровной походкой, полной уверенности. Порода

наблюдательных людей в течение дня замечала неоднократно неизвестную, странную на взгляд

девушку, проходящую среди яркой толпы с видом глубокой задумчивости. На площади она подставила

руку струе фонтана, перебирая пальцами среди отраженных брызг; затем, присев, отдохнула и

вернулась на лесную дорогу. Обратный путь она сделала со свежей душой, в настроении мирном и

ясном, подобно вечерней речке, сменившей, наконец, пестрые зеркала дня ровным в тени блеском.

Приближаясь к селению, она увидала того самого угольщика, которому померещилось, что у него

зацвела корзина; он стоял возле повозки с двумя неизвестными мрачными людьми, покрытыми сажей

и грязью. Ассоль обрадовалась. — Здравствуй. Филипп, — сказала она, — что ты здесь делаешь?



— Ничего, муха. Свалилось колесо; я его поправил, теперь покуриваю да калякаю с нашими

ребятами. Ты откуда?



Ассоль не ответила.



— Знаешь, Филипп, — заговорила она, — я тебя очень люблю, и потому скажу только тебе. Я скоро

уеду; наверное, уеду совсем. Ты не говори никому об этом.



— Это ты хочешь уехать? Куда же ты собралась? — изумился угольщик, вопросительно раскрыв рот,

отчего его борода стала длиннее.



— Не знаю. — Она медленно осмотрела поляну под вязом, где стояла телега, — зеленую в розовом

вечернем свете траву, черных молчаливых угольщиков и, подумав, прибавила: — Все это мне

неизвестно. Я не знаю ни дня, ни часа и даже не знаю, куда. Больше ничего не скажу. Поэтому,

на всякий случай, — прощай; ты часто меня возил.



Она взяла огромную черную руку и привела ее в состояние относительного трясения. Лицо рабочего

разверзло трещину неподвижной улыбки. Девушка кивнула, повернулась и отошла. Она исчезла так

быстро, что Филипп и его приятели не успели повернуть голову.



— Чудеса, — сказал угольщик, — поди-ка, пойми ее. — Что-то с ней сегодня... такое и прочее.



— Верно, — поддержал второй, — не то она говорит, не то — уговаривает. Не наше дело.



— Не наше дело, — сказал и третий, вздохнув. Затем все трое сели в повозку и, затрещав

колесами по каменистой дороге, скрылись в пыли.



VII. АЛЫЙ “СЕКРЕТ”

Был белый утренний час; в огромном лесу стоял тонкий пар, полный странных видений. Неизвестный

охотник, только что покинувший свой костер, двигался вдоль реки; сквозь деревья сиял просвет

ее воздушных пустот, но прилежный охотник не подходил к ним, рассматривая свежий след медведя,

направляющийся к горам.



Внезапный звук пронесся среди деревьев с неожиданностью тревожной погони; это запел кларнет.

Музыкант, выйдя на палубу, сыграл отрывок мелодии, полной печального, протяжного повторения.

Звук дрожал, как голос, скрывающий горе; усилился, улыбнулся грустным переливом и оборвался.

Далекое эхо смутно напевало ту же мелодию.



Охотник, отметив след сломанной веткой, пробрался к воде. Туман еще не рассеялся; в нем гасли

очертания огромного корабля, медленно повертывающегося к устью реки. Его свернутые паруса

ожили, свисая фестонами, расправляясь и покрывая мачты бессильными щитами огромных складок;

слышались голоса и шаги. Береговой ветер, пробуя дуть, лениво теребил паруса; наконец, тепло

солнца произвело нужный эффект; воздушный напор усилился, рассеял туман и вылился по реям в

легкие алые формы, полные роз. Розовые тени скользили по белизне мачт и снастей, все было

белым, кроме раскинутых, плавно двинутых парусов цвета глубокой радости.



Охотник, смотревший с берега, долго протирал глаза, пока не убедился, что видит именно так, а

не иначе. Корабль скрылся за поворотом, а он все еще стоял и смотрел; затем, молча пожав

плечами, отправился к своему медведю.



Пока “Секрет” шел руслом реки, Грэй стоял у штурвала, не доверяя руля матросу — он боялся

мели. Пантен сидел рядом, в новой суконной паре, в новой блестящей фуражке, бритый и смиренно

надутый. Он по-прежнему не чувствовал никакой связи между алым убранством и прямой целью Грэя.





— Теперь, — сказал Грэй, — когда мои паруса рдеют, ветер хорош, а в сердце моем больше

счастья, чем у слона при виде небольшой булочки, я попытаюсь настроить вас своими мыслями, как

обещал в Лиссе. Заметьте — я не считаю вас глупым или упрямым, нет; вы образцовый моряк, а это

много стоит. Но вы, как и большинство, слушаете голоса всех нехитрых истин сквозь толстое

стекло жизни; они кричат, но, вы не услышите. Я делаю то, что существует, как старинное

представление о прекрасном-несбыточном, и что, по существу, так же сбыточно и возможно, как

загородная прогулка. Скоро вы увидите девушку, которая не может, не должна иначе выйти замуж,

как только таким способом, какой развиваю я на ваших глазах.



Он сжато передал моряку то, о чем мы хорошо знаем, закончив объяснение так: — Вы видите, как

тесно сплетены здесь судьба, воля и свойство характеров; я прихожу к той, которая ждет и может

ждать только меня, я же не хочу никого другого, кроме нее, может быть именно потому, что

благодаря ей я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса

своими руками. Когда для человека главное — получать дражайший пятак, легко дать этот пятак,

но, когда душа таит зерно пламенного растения — чуда, сделай ему это чудо, если ты в

состоянии. Новая душа будет у него и новая у тебя. Когда начальник тюрьмы сам выпустит

заключенного, когда миллиардер подарит писцу виллу, опереточную певицу и сейф, а жокей хоть

раз попридержит лошадь ради другого коня, которому не везет, — тогда все поймут, как это

приятно, как невыразимо чудесно. Но есть не меньшие чудеса: улыбка, веселье, прощение, и —

вовремя сказанное, нужное слово. Владеть этим — значит владеть всем. Что до меня, то наше

начало — мое и Ассоль — останется нам навсегда в алом отблеске парусов, созданных глубиной

сердца, знающего, что такое любовь. Поняли вы меня?



— Да, капитан. — Пантен крякнул, вытерев усы аккуратно сложенным чистым платочком. — Я все

понял. Вы меня тронули. Пойду я вниз и попрошу прощения у Никса, которого вчера ругал за

потопленное ведро. И дам ему табаку — свой он проиграл в карты.



Прежде чем Грэй, несколько удивленный таким быстрым практическим результатом своих слов, успел

что-либо сказать, Пантен уже загремел вниз по трапу и где-то отдаленно вздохнул. Грэй

оглянулся, посмотрев вверх; над ним молча рвались алые паруса; солнце в их швах сияло

пурпурным дымом. “Секрет” шел в море, удаляясь от берега. Не было никаких сомнений в звонкой

душе Грэя — ни глухих ударов тревоги, ни шума мелких забот; спокойно, как парус, рвался он к

восхитительной цели; полный тех мыслей, которые опережают слова.



К полудню на горизонте показался дымок военного крейсера, крейсер изменил курс и с расстояния

полумили поднял сигнал — “лечь в дрейф!”.



— Братцы, — сказал Грэй матросам, — нас не обстреляют, не бойтесь; они просто не верят своим

глазам.



Он приказал дрейфовать. Пантен, крича как на пожаре, вывел “Секрет” из ветра; судно

остановилось, между тем как от крейсера помчался паровой катер с командой и лейтенантом в

белых перчатках; лейтенант, ступив на палубу корабля, изумленно оглянулся и прошел с Грэем в

каюту, откуда через час отправился, странно махнув рукой и улыбаясь, словно получил чин,

обратно к синему крейсеру. По-видимому, этот раз Грэй имел больше успеха, чем с простодушным

Пантеном, так как крейсер, помедлив, ударил по горизонту могучим залпом салюта, стремительный

дым которого, пробив воздух огромными сверкающими мячами, развеялся клочьями над тихой водой.

Весь день на крейсере царило некое полупраздничное остолбенение; настроение было неслужебное,

сбитое — под знаком любви, о которой говорили везде — от салона до машинного трюма, а часовой

минного отделения спросил проходящего матроса: — “Том, как ты женился?” — “Я поймал ее за

юбку, когда она хотела выскочить от меня в окно”, — сказал Том и гордо закрутил ус.



Некоторое время “Секрет” шел пустым морем, без берегов; к полудню открылся далекий берег. Взяв

подзорную трубу, Грэй уставился на Каперну. Если бы не ряд крыш, он различил бы в окне одного

дома Ассоль, сидящую за какой-то книгой. Она читала; по странице полз зеленоватый жучок,

останавливаясь и приподнимаясь на передних лапах с видом независимым и домашним. Уже два раза

был он без досады сдунут на подоконник, откуда появлялся вновь доверчиво и свободно, словно

хотел что-то сказать. На этот раз ему удалось добраться почти к руке девушки, державшей угол

страницы; здесь он застрял на слове “смотри”, с сомнением остановился, ожидая нового шквала,

и, действительно, едва избег неприятности, так как Ассоль уже воскликнула: — “Опять жучишка...

дурак!..” — и хотела решительно сдуть гостя в траву, но вдруг случайный переход взгляда от

одной крыши к другой открыл ей на синей морской щели уличного пространства белый корабль с

алыми парусами.



Она вздрогнула, откинулась, замерла; потом резко вскочила с головокружительно падающим

сердцем, вспыхнув неудержимыми слезами вдохновенного потрясения. “Секрет” в это время огибал

небольшой мыс, держась к берегу углом левого борта; негромкая музыка лилась в голубом дне с

белой палубы под огнем алого шелка; музыка ритмических переливов, переданных не совсем удачно

известными всем словами: “Налейте, налейте бокалы — и выпьем, друзья, за любовь”... — В ее

простоте, ликуя, развертывалось и рокотало волнение.



Не помня, как оставила дом, Ассоль бежала уже к морю, подхваченная неодолимым ветром события;

на первом углу она остановилась почти без сил; ее ноги подкашивались, дыхание срывалось и

гасло, сознание держалось на волоске. Вне себя от страха потерять волю, она топнула ногой и

оправилась. Временами то крыша, то забор скрывали от нее алые паруса; тогда, боясь, не исчезли

ли они, как простой призрак, она торопилась миновать мучительное препятствие и, снова увидев

корабль, останавливалась облегченно вздохнуть.



Тем временем в Каперне произошло такое замешательство, такое волнение, такая поголовная смута,

какие не уступят аффекту знаменитых землетрясений. Никогда еще большой корабль не подходил к

этому берегу; у корабля были те самые паруса, имя которых звучало как издевательство; теперь

они ясно и неопровержимо пылали с невинностью факта, опровергающего все законы бытия и

здравого смысла. Мужчины, женщины, дети впопыхах мчались к берегу, кто в чем был; жители

перекликались со двора в двор, наскакивали друг на друга, вопили и падали; скоро у воды

образовалась толпа, и в эту толпу стремительно вбежала Ассоль. Пока ее не было, ее имя

перелетало среди людей с нервной и угрюмой тревогой, с злобным испугом. Больше говорили

мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие женщины, но если уж которая

начинала трещать — яд забирался в голову. Как только появилась Ассоль, все смолкли, все со

страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного песка, растерянная,

пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно протянув руки к

высокому кораблю.



От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них стоял тот, кого, как ей

показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. Он смотрел на нее с улыбкой, которая

грела и торопила. Но тысячи последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего —

ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи — она вбежала по пояс в теплое колыхание

волн, крича: — Я здесь, я здесь! Это я!



Тогда Циммер взмахнул смычком — и та же мелодия грянула по нервам толпы, но на этот раз

полным, торжествующим хором. От волнения, движения облаков и волн, блеска воды и дали девушка

почти не могла уже различать, что движется: она, корабль или лодка — все двигалось, кружилось

и опадало.



Но весло резко плеснуло вблизи нее; она подняла голову. Грэй нагнулся, ее руки ухватились за

его пояс. Ассоль зажмурилась; затем, быстро открыв глаза, смело улыбнулась его сияющему лицу

и, запыхавшись, сказала: — Совершенно такой.



— И ты тоже, дитя мое! — вынимая из воды мокрую драгоценность, сказал Грэй. — Вот, я пришел.

Узнала ли ты меня?



Она кивнула, держась за его пояс, с новой душой и трепетно зажмуренными глазами. Счастье

сидело в ней пушистым котенком. Когда Ассоль решилась открыть глаза, покачиванье шлюпки, блеск

волн, приближающийся, мощно ворочаясь, борт “Секрета”, — все было сном, где свет и вода

качались, кружась, подобно игре солнечных зайчиков на струящейся лучами стене. Не помня — как,

она поднялась по трапу в сильных руках Грэя. Палуба, крытая и увешанная коврами, в алых

выплесках парусов, была как небесный сад. И скоро Ассоль увидела, что стоит в каюте — в

комнате, которой лучше уже не может быть.



Тогда сверху, сотрясая и зарывая сердце в свой торжествующий крик, вновь кинулась огромная

музыка. Опять Ассоль закрыла глаза, боясь, что все это исчезнет, если она будет смотреть. Грэй

взял ее руки и, зная уже теперь, куда можно безопасно идти, она спрятала мокрое от слез лицо

на груди друга, пришедшего так волшебно. Бережно, но со смехом, сам потрясенный и удивленный

тем, что наступила невыразимая, недоступная никому драгоценная минута, Грэй поднял за

подбородок вверх это давным-давно пригрезившееся лицо, и глаза девушки, наконец, ясно

раскрылись. В них было все лучшее человека.



— Ты возьмешь к нам моего Лонгрена? — сказала она.



— Да. — И так крепко поцеловал он ее вслед за своим железным “да”, что она засмеялась.



Теперь мы отойдем от них, зная, что им нужно быть вместе одним. Много на свете слов на разных

языках и разных наречиях, но всеми ими, даже и отдаленно, не передашь того, что сказали они в

день этот друг другу.



Меж тем на палубе у гротмачты, возле бочонка, изъеденного червем, с сбитым дном, открывшим

столетнюю темную благодать, ждал уже весь экипаж. Атвуд стоял; Пантен чинно сидел, сияя, как

новорожденный. Грэй поднялся вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул

граненым стаканом, в песне золотых труб, святое вино.



— Ну, вот... — сказал он, кончив пить, затем бросил стакан. — Теперь пейте, пейте все; кто не

пьет, тот враг мне.



Повторить эти слова ему не пришлось. В то время, как полным ходом, под всеми парусами уходил

от ужаснувшейся навсегда Каперны “Секрет”, давка вокруг бочонка превзошла все, что в этом роде

происходит на великих праздниках.



— Как понравилось оно тебе? — спросил Грэй Летику.



— Капитан! — сказал, подыскивая слова, матрос. — Не знаю, понравился ли ему я, но впечатления

мои нужно обдумать. Улей и сад!



— Что?! Пока ее не было, ее имя перелетало среди людей с нервной и угрюмой тревогой, с злобным

испугом. Больше говорили мужчины; сдавленно, змеиным шипением всхлипывали остолбеневшие

женщины, но если уж которая начинала трещать — яд забирался в голову. Как только появилась

Ассоль, все смолкли, все со страхом отошли от нее, и она осталась одна средь пустоты знойного

песка, растерянная, пристыженная, счастливая, с лицом не менее алым, чем ее чудо, беспомощно

протянув руки к высокому кораблю.



От него отделилась лодка, полная загорелых гребцов; среди них стоял тот, кого, как ей

показалось теперь, она знала, смутно помнила с детства. Он смотрел на нее с улыбкой, которая

грела и торопила. Но тысячи последних смешных страхов одолели Ассоль; смертельно боясь всего —

ошибки, недоразумений, таинственной и вредной помехи — она вбежала по пояс в теплое колыхание

волн, крича: — Я здесь, я здесь! Это я!



Тогда Циммер взмахнул смычком — и та же мелодия грянула по нервам толпы, но на этот раз

полным, торжествующим хором. От волнения, движения облаков и волн, блеска воды и дали девушка

почти не могла уже различать, что движется: она, корабль или лодка — все двигалось, кружилось

и опадало.



Но весло резко плеснуло вблизи нее; она подняла голову. Грэй нагнулся, ее руки ухватились за

его пояс. Ассоль зажмурилась; затем, быстро открыв глаза, смело улыбнулась его сияющему лицу

и, запыхавшись, сказала: — Совершенно такой.



— И ты тоже, дитя мое! — вынимая из воды мокрую драгоценность, сказал Грэй. — Вот, я пришел.

Узнала ли ты меня?



Она кивнула, держась за его пояс, с новой душой и трепетно зажмуренными глазами. Счастье

сидело в ней пушистым котенком. Когда Ассоль решилась открыть глаза, покачиванье шлюпки, блеск

волн, приближающийся, мощно ворочаясь, борт “Секрета”, — все было сном, где свет и вода

качались, кружась, подобно игре солнечных зайчиков на струящейся лучами стене. Не помня — как,

она поднялась по трапу в сильных руках Грэя. Палуба, крытая и увешанная коврами, в алых

выплесках парусов, была как небесный сад. И скоро Ассоль увидела, что стоит в каюте — в

комнате, которой лучше уже не может быть.



Тогда сверху, сотрясая и зарывая сердце в свой торжествующий крик, вновь кинулась огромная

музыка. Опять Ассоль закрыла глаза, боясь, что все это исчезнет, если она будет смотреть. Грэй

взял ее руки и, зная уже теперь, куда можно безопасно идти, она спрятала мокрое от слез лицо

на груди друга, пришедшего так волшебно. Бережно, но со смехом, сам потрясенный и удивленный

тем, что наступила невыразимая, недоступная никому драгоценная минута, Грэй поднял за

подбородок вверх это давным-давно пригрезившееся лицо, и глаза девушки, наконец, ясно

раскрылись. В них было все лучшее человека.



— Ты возьмешь к нам моего Лонгрена? — сказала она.



— Да. — И так крепко поцеловал он ее вслед за своим железным “да”, что она засмеялась.



Теперь мы отойдем от них, зная, что им нужно быть вместе одним. Много на свете слов на разных

языках и разных наречиях, но всеми ими, даже и отдаленно, не передашь того, что сказали они в

день этот друг другу.



Меж тем на палубе у гротмачты, возле бочонка, изъеденного червем, с сбитым дном, открывшим

столетнюю темную благодать, ждал уже весь экипаж. Атвуд стоял; Пантен чинно сидел, сияя, как

новорожденный. Грэй поднялся вверх, дал знак оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул

граненым стаканом, в песне золотых труб, святое вино.



— Ну, вот... — сказал он, кончив пить, затем бросил стакан. — Теперь пейте, пейте все; кто не

пьет, тот враг мне.



Повторить эти слова ему не пришлось. В то время, как полным ходом, под всеми парусами уходил

от ужаснувшейся навсегда Каперны “Секрет”, давка вокруг бочонка превзошла все, что в этом роде

происходит на великих праздниках.



— Как понравилось оно тебе? — спросил Грэй Летику.



— Капитан! — сказал, подыскивая слова, матрос. — Не знаю, понравился ли ему я, но впечатления

мои нужно обдумать. Улей и сад!



— Что?! — Я хочу сказать, что в мой рот впихнули улей и сад. Будьте счастливы, капитан. И

пусть счастлива будет та, которую “лучшим грузом” я назову, лучшим призом “Секрета”!



Когда на другой день стало светать, корабль был далеко от Каперны. Часть экипажа как уснула,

так и осталась лежать на палубе, поборотая вином Грэя; держались на ногах лишь рулевой да

вахтенный, да сидевший на корме с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер.

Он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны говорить волшебным, неземным голосом, и думал о

счастье...

---

III. РАССВЕТ

Струя пены, отбрасываемая кормой корабля Грэя “Секрет”, прошла через океан белой чертой и

погасла в блеске вечерних огней Лисса. Корабль встал на рейде недалеко от маяка.



Десять дней “Секрет” выгружал чесучу, кофе и чай, одиннадцатый день команда провела на берегу,

в отдыхе и винных парах; на двенадцатый день Грэй глухо затосковал, без всякой причины, не

понимая тоски.



Еще утром, едва проснувшись, он уже почувствовал, что этот день начался в черных лучах. Он

мрачно оделся, неохотно позавтракал, забыл прочитать газету и долго курил, погруженный в

невыразимый мир бесцельного напряжения; среди смутно возникающих слов бродили непризнанные

желания, взаимно уничтожая себя равным усилием. Тогда он занялся делом.



В сопровождении боцмана Грэй осмотрел корабль, велел подтянуть ванты, ослабить штуртрос,

почистить клюзы, переменить кливер, просмолить палубу, вычистить компас, открыть, проветрить и

вымести трюм. Но дело не развлекало Грэя. Полный тревожного внимания к тоскливости дня, он

прожил его раздражительно и печально: его как бы позвал кто-то, но он забыл, кто и куда.



Под вечер он уселся в каюте, взял книгу и долго возражал автору, делая на полях заметки

парадоксального свойства. Некоторое время его забавляла эта игра, эта беседа с властвующим из

гроба мертвым. Затем, взяв трубку, он утонул в синем дыме, живя среди призрачных арабесок,

возникающих в его зыбких слоях. Табак страшно могуч; как масло, вылитое в скачущий разрыв

волн, смиряет их бешенство, так и табак: смягчая раздражение чувств, он сводит их несколькими

тонами ниже; они звучат плавнее и музыкальнее. Поэтому тоска Грэя, утратив наконец после трех

трубок наступательное значение, перешла в задумчивую рассеянность. Такое состояние длилось еще

около часа; когда исчез душевный туман, Грэй очнулся, захотел движения и вышел на палубу. Была

полная ночь; за бортом в сне черной воды дремали звезды и огни мачтовых фонарей. Теплый, как

щека, воздух пахнул морем. Грэй, поднял голову, прищурился на золотой уголь звезды; мгновенно

через умопомрачительность миль проникла в его зрачки огненная игла далекой планеты. Глухой шум

вечернего города достигал слуха из глубины залива; иногда с ветром по чуткой воде влетала

береговая фраза, сказанная как бы на палубе; ясно прозвучав, она гасла в скрипе снастей; на

баке вспыхнула спичка, осветив пальцы, круглые глаза и усы. Грэй свистнул; огонь трубки

двинулся и поплыл к нему; скоро капитан увидел во тьме руки и лицо вахтенного.



— Передай Летике, — сказал Грэй, — что он поедет со мной. Пусть возьмет удочки.



Он спустился в шлюп, где ждал минут десять. Летика, проворный, жуликоватый парень, загремев о

борт веслами, подал их Грэю; затем спустился сам, наладил уключины и сунул мешок с провизией в

корму шлюпа. Грэй сел к рулю.



— Куда прикажете плыть, капитан? — спросил Летика, кружа лодку правым веслом.



Капитан молчал. Матрос знал, что в это молчание нельзя вставлять слова, и поэтому, замолчав

сам, стал сильно грести.



Грэй взял направление к открытому морю, затем стал держаться левого берега. Ему было все

равно, куда плыть. Руль глухо журчал; звякали и плескали весла, все остальное было морем и

тишиной.



В течение дня человек внимает такому множеству мыслей, впечатлений, речей и слов, что все это

составило бы не одну толстую книгу. Лицо дня приобретает определенное выражение, но Грэй

сегодня тщетно вглядывался в это лицо. В его смутных чертах светилось одно из тех чувств,

каких много, но которым не дано имени. Как их ни называть, они останутся навсегда вне слов и

даже понятий, подобные внушению аромата. Во власти такого чувства был теперь Грэй; он мог бы,

правда, сказать: — “Я жду, я вижу, я скоро узнаю ...”, — но даже эти слова равнялись не

большему, чем отдельные чертежи в отношении архитектурного замысла. В этих веяниях была еще

сила светлого возбуждения.



Там, где они плыли, слева волнистым сгущением тьмы проступал берег. Над красным стеклом окон

носились искры дымовых труб; это была Каперна. Грэй слышал перебранку и лай. Огни деревни

напоминали печную дверцу, прогоревшую дырочками, сквозь которые виден пылающий уголь. Направо

был океан, явственный, как присутствие спящего человека. Миновав Каперну, Грэй повернул к

берегу. Здесь тихо прибивало водой; засветив фонарь, он увидел ямы обрыва и его верхние,

нависшие выступы; это место ему понравилось.



— Здесь будем ловить рыбу, — сказал Грэй, хлопая гребца по плечу.



Матрос неопределенно хмыкнул.



— Первый раз плаваю с таким капитаном, — пробормотал он. — Капитан дельный, но непохожий.

Загвоздистый капитан. Впрочем, люблю его.



Забив весло в ил, он привязал к нему лодку, и оба поднялись вверх, карабкаясь по выскакивающим

из-под колен и локтей камням. От обрыва тянулась чаща. Раздался стук топора, ссекающего сухой

ствол; повалив дерево, Летика развел костер на обрыве. Двинулись тени и отраженное водой

пламя; в отступившем мраке высветились трава и ветви; над костром, перевитый дымом, сверкая,

дрожал воздух.



Грэй сел у костра.



— Ну-ка, — сказал он, протягивая бутылку, — выпей, друг Летика, за здоровье всех трезвенников.

Кстати, ты взял не хинную, а имбирную.



— Простите, капитан, — ответил матрос, переводя дух. — Разрешите закусить этим... — Он отгрыз

сразу половину цыпленка и, вынув изо рта крылышко, продолжал: — Я знаю, что вы любите хинную.

Только было темно, а я торопился. Имбирь, понимаете, ожесточает человека. Когда мне нужно

подраться, я пью имбирную. Пока капитан ел и пил, матрос искоса посматривал на него, затем, не

удержавшись, сказал: — Правда ли, капитан, что говорят, будто бы родом вы из знатного

семейства?



— Это не интересно, Летика. Бери удочку и лови, если хочешь.



— А вы?



— Я? Не знаю. Может быть. Но... потом. Летика размотал удочку, приговаривая стихами, на что

был мастер, к великому восхищению команды: — Из шнурка и деревяшки я изладил длинный хлыст и,

крючок к нему приделав, испустил протяжный свист. — Затем он пощекотал пальцем в коробке

червей. — Этот червь в земле скитался и своей был жизни рад, а теперь на крюк попался — и его

сомы съедят.



Наконец, он ушел с пением: — Ночь тиха, прекрасна водка, трепещите, осетры, хлопнись в

обморок, селедка, — удит Летика с горы!



Грэй лег у костра, смотря на отражавшую огонь воду. Он думал, но без участия воли; в этом

состоянии мысль, рассеянно удерживая окружающее, смутно видит его; она мчится, подобно коню в

тесной толпе, давя, расталкивая и останавливая; пустота, смятение и задержка попеременно

сопутствуют ей. Она бродит в душе вещей; от яркого волнения спешит к тайным намекам; кружится

по земле и небу, жизненно беседует с воображенными лицами, гасит и украшает воспоминания. В

облачном движении этом все живо и выпукло и все бессвязно, как бред. И часто улыбается

отдыхающее сознание, видя, например, как в размышление о судьбе вдруг жалует гостем образ

совершенно неподходящий: какой-нибудь прутик, сломанный два года назад. Так думал у костра

Грэй, но был “где-то” — не здесь.



Локоть, которым он опирался, поддерживая рукой голову, просырел и затек. Бледно светились

звезды, мрак усилился напряжением, предшествующим рассвету. Капитан стал засыпать, но не

замечал этого. Ему захотелось выпить, и он потянулся к мешку, развязывая его уже во сне. Затем

ему перестало сниться; следующие два часа были для Грэя не долее тех секунд, в течение которых

он склонился головой на руки. За это время Летика появлялся у костра дважды, курил и

засматривал из любопытства в рот пойманным рыбам — что там? Но там, само собой, ничего не

было.



Проснувшись, Грэй на мгновение забыл, как попал в эти места. С изумлением видел он счастливый

блеск утра, обрыв берега среди этих ветвей и пылающую синюю даль; над горизонтом, но в то же

время и над его ногами висели листья орешника. Внизу обрыва — с впечатлением, что под самой

спиной Грэя — шипел тихий прибой. Мелькнув с листа, капля росы растеклась по сонному лицу

холодным шлепком. Он встал. Везде торжествовал свет. Остывшие головни костра цеплялись за

жизнь тонкой струёй дыма. Его запах придавал удовольствию дышать воздухом лесной зелени дикую

прелесть.



Летики не было; он увлекся; он, вспотев, удил с увлечением азартного игрока. Грэй вышел из

чащи в кустарник, разбросанный по скату холма. Дымилась и горела трава; влажные цветы

выглядели как дети, насильно умытые холодной водой. Зеленый мир дышал бесчисленностью

крошечных ртов, мешая проходить Грэю среди своей ликующей тесноты. Капитан выбрался на

открытое место, заросшее пестрой травой, и увидел здесь спящую молодую девушку.



Он тихо отвел рукой ветку и остановился с чувством опасной находки. Не далее как в пяти шагах,

свернувшись, подобрав одну ножку и вытянув другую, лежала головой на уютно подвернутых руках

утомившаяся Ассоль. Ее волосы сдвинулись в беспорядке; у шеи расстегнулась пуговица, открыв

белую ямку; раскинувшаяся юбка обнажала колени; ресницы спали на щеке, в тени нежного,

выпуклого виска, полузакрытого темной прядью; мизинец правой руки, бывшей под головой,

пригибался к затылку. Грэй присел на корточки, заглядывая девушке в лицо снизу и не

подозревая, что напоминает собой фавна с картины Арнольда Беклина.



Быть может, при других обстоятельствах эта девушка была бы замечена им только глазами, но тут

он иначе увидел ее. Все стронулось, все усмехнулось в нем. Разумеется, он не знал ни ее, ни ее

имени, ни, тем более, почему она уснула на берегу, но был этим очень доволен. Он любил картины

без объяснений и подписей. Впечатление такой картины несравненно сильнее; ее содержание, не

связанное словами, становится безграничным, утверждая все догадки и мысли.



Тень листвы подобралась ближе к стволам, а Грэй все еще сидел в той же малоудобной позе. Все

спало на девушке: спал;! темные волосы, спало платье и складки платья; даже трава поблизости

ее тела, казалось, задремала в силу сочувствия. Когда впечатление стало полным, Грэй вошел в

его теплую подмывающую волну и уплыл с ней. Давно уже Летика кричал: — “Капитан. где вы?" — но

капитан не слышал его.



Когда он наконец встал, склонность к необычному застала его врасплох с решимостью и

вдохновением раздраженной женщины. Задумчиво уступая ей, он снял с пальца старинное дорогое

кольцо, не без основания размышляя, что, может быть, этим подсказывает жизни нечто

существенное, подобное орфографии. Он бережно опустил кольцо на малый мизинец, белевший из-под

затылка. Мизинец нетерпеливо двинулся и поник. Взглянув еще раз на это отдыхающее лицо, Грэй

повернулся и увидел в кустах высоко поднятые брови матроса. Летика, разинув рот, смотрел на

занятия Грэя с таким удивлением, с каким, верно, смотрел Иона на пасть своего меблированного

кита.



— А, это ты, Летика! — сказал Грэй. — Посмотри-ка на нее. Что, хороша?



— Дивное художественное полотно! — шепотом закричал матрос, любивший книжные выражения. — В

соображении обстоятельств есть нечто располагающее. Я поймал четыре мурены и еще какую-то

толстую, как пузырь.



— Тише, Летика. Уберемся отсюда.



Они отошли в кусты. Им следовало бы теперь повернуть к лодке, но Грэй медлил, рассматривая

даль низкого берега, где над зеленью и песком лился утренний дым труб Каперны. В этом дыме он

снова увидел девушку.



Тогда он решительно повернул, спускаясь вдоль склона; матрос, не спрашивая, что случилось, шел

сзади; он чувствовал, что вновь наступило обязательное молчание. Уже около первых строений

Грэй вдруг сказал: — Не определишь ли ты, Летика, твоим опытным глазом, где здесь трактир? —

Должно быть, вон та черная крыша, — сообразил Летика, — а, впрочем, может, и не она.



— Что же в этой крыше приметного?



— Сам не знаю, капитан. Ничего больше, как голос сердца.



Они подошли к дому; то был действительно трактир Меннерса. В раскрытом окне, на столе,

виднелась бутылка; возле нее чья-то грязная рука доила полуседой ус.



Хотя час был ранний, в общей зале трактирчика расположилось три человека У окна сидел

угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между буфетом и внутренней дверью зала,

за яичницей и пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым

скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости в подслеповатых глазах, какое присуще

торгашам вообще, перетирал за стойкой посуду. На грязном полу лежал солнечный переплет окна.





Едва Грэй вступил в полосу дымного света, как Меннерс, почтительно кланяясь, вышел из-за

своего прикрытия. Он сразу угадал в Грэе настоящего капитана — разряд гостей, редко им

виденных. Грэй спросил рома. Накрыв стол пожелтевшей в суете людской скатертью, Меннерс принес

бутылку, лизнув предварительно языком кончик отклеившейся этикетки. Затем он вернулся за

стойку, поглядывая внимательно то на Грэя, то на тарелку, с которой отдирал ногтем что-то

присохшее.



В то время, как Летика, взяв стакан обеими руками, скромно шептался с ним, посматривая в окно,

Грэй подозвал Меннерса. Хин самодовольно уселся на кончик стула, польщенный этим обращением и

польщенный именно потому, что оно выразилось простым киванием Грэева пальца.



— Вы, разумеется, знаете здесь всех жителей, — спокойно заговорил Грэй. — Меня интересует имя

молодой девушки в косынке, в платье с розовыми цветочками, темнорусой и невысокой, в возрасте

от семнадцати до двадцати лет. Я встретил ее неподалеку отсюда. Как ее имя?



Он сказал это с твердой простотой силы, не позволяющей увильнуть от данного тона. Хин Меннерс

внутренне завертелся и даже ухмыльнулся слегка, но внешне подчинился характеру обращения.

Впрочем, прежде чем ответить, он помолчал — единственно из бесплодного желания догадаться, в

чем дело.



— Гм! — сказал он, поднимая глаза в потолок. — Это, должно быть, “Корабельная Ассоль”, больше

быть некому. Она полоумная.



— В самом деле? — равнодушно сказал Грэй, отпивая крупный глоток. — Как же это случилось?



— Когда так, извольте послушать. — И Хин рассказал Грэю о том, как лет семь назад девочка

говорила на берегу моря с собирателем песен. Разумеется, эта история с тех пор, как нищий

утвердил ее бытие в том же трактире, приняла очертания грубой и плоской сплетни, но сущность

оставалась нетронутой. — С тех пор так ее и зовут, — сказал Меннерс, — зовут ее “Ассоль

Корабельная”.



Грэй машинально взглянул на Летику, продолжавшего быть тихим и скромным, затем его глаза

обратились к пыльной дороге, пролегающей у трактира, и он ощутил как бы удар — одновременный

удар в сердце и голову. По дороге, лицом к нему, шла та самая Корабельная Ассоль, к которой

Меннерс только что отнесся клинически. Удивительные черты ее лица, напоминающие тайну

неизгладимо волнующих, хотя простых слов, предстали перед ним теперь в свете ее взгляда.

Матрос и Меннерс сидели к окну спиной, но, чтобы они случайно не повернулись — Грэй имел

мужество отвести взгляд на рыжие глаза Хина. Поле того, как он увидел глаза Ассоль, рассеялась

вся косность Меннерсова рассказа. Между тем, ничего не подозревая, Хин продолжал: — Еще могу

сообщить вам, что ее отец сущий мерзавец. Он утопил моего папашу, как кошку какую-нибудь,

прости господи. Он...



Его перебил неожиданный дикий рев сзади. Страшно ворочая глазами, угольщик, стряхнув хмельное

оцепенение, вдруг рявкнул пением и так свирепо, что все вздрогнули.



Корзинщик, корзинщик,



Дери с нас за корзины!..



— Опять ты нагрузился, вельбот проклятый! — закричал Меннерс. — Уходи вон!



… Но только бойся попадать



В наши Палестины!..



— взвыл угольщик и, как будто ничего не было, потопил усы в плеснувшем стакане.



Хин Меннерс возмущенно пожал плечами.



— Дрянь, а не человек, — сказал он с жутким достоинством скопидома. — Каждый раз такая

история!



— Более вы ничего не можете рассказать? — спросил Грэй.



— Я-то? Я же вам говорю, что отец мерзавец. Через него я, ваша милость, осиротел и еще дитей

должен был самостоятельно поддерживать бренное пропитание..



— Ты врешь, — неожиданно сказал угольщик. — Ты врешь так гнусно и ненатурально, что я

протрезвел. — Хин не успел раскрыть рот, как угольщик обратился к Грэю: — Он врет. Его отец

тоже врал; врала и мать. Такая порода. Можете быть покойны, что она так же здорова, как мы с

вами. Я с ней разговаривал. Она сидела на моей повозке восемьдесят четыре раза, или немного

меньше. Когда девушка идет пешком из города, а я продал свой уголь, я уж непременно посажу

девушку. Пускай она сидит. Я говорю, что у нее хорошая голова. Это сейчас видно. С тобой, Хин

Меннерс, она, понятно, не скажет двух слов. Но я, сударь, в свободном угольном деле презираю

суды и толки. Она говорит, как большая, но причудливый ее разговор. Прислушиваешься — как

будто все то же самое, что мы с вами сказали бы, а у нее то же, да не совсем так. Вот, к

примеру, раз завелось дело о ее ремесле. — “Я тебе что скажу, — говорит она и держится за мое

плечо, как муха за колокольню, — моя работа не скучная, только все хочется придумать

особенное. Я, — говорит, — так хочу изловчиться, чтобы у меня на доске сама плавала лодка, а

гребцы гребли бы по-настоящему; потом они пристают к берегу, отдают причал и честь-честью,

точно живые, сядут на берегу закусывать”. Я, это, захохотал, мне, стало быть, смешно стало. Я

говорю: — “Ну, Ассоль, это ведь такое твое дело, и мысли поэтому у тебя такие, а вокруг

посмотри: все в работе, как в драке”. — “Нет, — говорит она, — я знаю, что знаю. Когда рыбак

ловит рыбу, он думает, что поймает большую рыбу, какой никто не ловил”. — “Ну, а я?” — “А ты?

— смеется она, — ты, верно, когда наваливаешь углем корзину, то думаешь, что она зацветет”.

Вот какое слово она сказала! В ту же минуту дернуло меня, сознаюсь, посмотреть на пустую

корзину, и так мне вошло в глаза, будто из прутьев поползли почки; лопнули эти почки, брызнуло

по корзине листом и пропало. Я малость протрезвел даже! А Хин Меннерс врет и денег не берет; я

его знаю!



Считая, что разговор перешел в явное оскорбление, Меннерс пронзил угольщика взглядом и скрылся

за стойку, откуда горько осведомился: — Прикажете подать что-нибудь?



— Нет, — сказал Грэй, доставая деньги, — мы встаем и уходим. Летика, ты останешься здесь,

вернешься к вечеру и будешь молчать. Узнав все, что сможешь, передай мне. Ты понял?



— Добрейший капитан, — сказал Летика с некоторой фамильярностью, вызванной ромом, — не понять

этого может только глухой.



— Прекрасно. Запомни также, что ни в одном из тех случаев, какие могут тебе представиться,

нельзя ни говорить обо мне, ни упоминать даже мое имя. Прощай!



Грэй вышел. С этого времени его не покидало уже чувство поразительных открытий, подобно искре

в пороховой ступке Бертольда, — одного из тех душевных обвалов, из-под которых вырывается,

сверкая, огонь. Дух немедленного действия овладел им. Он опомнился и собрался с мыслями,

только когда сел в лодку. Смеясь, он подставил руку ладонью вверх — знойному солнцу, — как

сделал это однажды мальчиком в винном погребе; затем отплыл и стал быстро грести по

направлению к гавани.





IV. НАКАНУНЕ





Накануне того дня и через семь лет после того, как Эгль, собиратель песен, рассказал девочке

на берегу моря сказку о корабле с Алыми Парусами, Ассоль в одно из своих еженедельных

посещений игрушечной лавки вернулась домой расстроенная, с печальным лицом. Свои товары она

принесла обратно. Она была так огорчена, что сразу не могла говорить и только лишь после того,

как по встревоженному лицу Лонгрена увидела, что он ожидает чего-то значительно худшего

действительности, начала рассказывать, водя пальцем по стеклу окна, у которого стала,

рассеянно наблюдая море.



Хозяин игрушечной лавки начал в этот раз с того, что открыл счетную книгу и показал ей,

сколько за ними долга. Она содрогнулась, увидев внушительное трехзначное число. — “Вот сколько

вы забрали с декабря, — сказал торговец, — а вот посмотри, на сколько продано”. И он уперся

пальцем в другую цифру, уже из двух знаков.



— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я с радостью убежала

бы, но, честное слово, сил не было от стыда. И он стал говорить: — “Мне, милая, это больше не

выгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут”. Так он

сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он сжалился надо

мной, так как посоветовал сходить в “Детский Базар” и “Аладинову Лампу”.



Выговорив самое главное, девушка повернула голову, робко посмотрев на старика. Лонгрен сидел

понурясь, сцепив пальцы рук между колен, на которые оперся локтями. Чувствуя взгляд, он поднял

голову и вздохнул. Поборов тяжелое настроение, девушка подбежала к нему, устроилась сидеть

рядом и, продев свою легкую руку под кожаный рукав его куртки, смеясь и заглядывая отцу снизу

в лицо, продолжала с деланным оживлением: — Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот

я пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали;

однако я выбралась и подошла к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего не помню;

под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как

было, в платок и отдал обратно.



Лонгрен сердито слушал. Он как бы видел свою оторопевшую дочку в богатой толпе у прилавка,

зава ленного ценным товаром. Аккуратный человек в очках снисходительно объяснил ей, что он

должен разориться, ежели начнет торговать нехитрыми изделиями Лонгрена. Небрежно и ловко

ставил он перед ней на прилавок складные модели зданий и железнодорожных мостов; миниатюрные

отчетливые автомобили, электрические наборы, аэропланы и двигатели. Все это пахло краской и

школой. По всем его словам выходило, что дети в играх только подражают теперь тому, что делают

взрослые.



Ассоль была еще в “Аладиновой Лампе” и в двух других лавках, но ничего не добилась.



Оканчивая рассказ, она собрала ужинать; поев и выпив стакан крепкого кофе, Лонгрен сказал: —

Раз нам не везет, надо искать. Я, может быть, снова поступлю служить — на “Фицроя” или

“Палермо”. Конечно, они правы, — задумчиво продолжал он, думая об игрушках. — Теперь дети не

играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить. Все это так, а жаль, право,

жаль. Сумеешь ли ты прожить без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.



— Я также могла бы служить вместе с тобой; скажем, в буфете.



— Нет! — Лонгрен припечатал это слово ударом ладони по вздрогнувшему столу. — Пока я жив, ты

служить не будешь. Впрочем, есть время подумать.



Он хмуро умолк. Ассоль примостилась рядом с ним на углу табурета; он видел сбоку, не

поворачивая головы, что она хлопочет утешить его, и чуть было не улыбнулся. Но улыбнуться —

значило спугнуть и смутить девушку. Она, приговаривая что-то про себя, разгладила его

спутанные седые волосы, поцеловала в усы и, заткнув мохнатые отцовские уши своими маленькими

тоненькими пальцами, сказала: — “Ну вот, теперь ты не слышишь, что я тебя люблю”. Пока она

охорашивала его, Лонгрен сидел, крепко сморщившись, как человек, боящийся дохнуть дымом, но,

услышав ее слова, густо захохотал.



— Ты милая, — просто сказал он и, потрепав девушку по щеке, пошел на берег посмотреть лодку.





Ассоль некоторое время стояла в раздумье посреди комнаты, колеблясь между желанием отдаться

тихой печали и необходимостью домашних забот; затем, вымыв посуду, пересмотрела в шкалу

остатки провизии. Она не взвешивала и не мерила, но видела, что с мукой не дотянуть до конца

недели, что в жестянке с сахаром виднеется дно, обертки с чаем и кофе почти пусты, нет масла,

и единственное, на чем, с некоторой досадой на исключение, отдыхал глаз, — был мешок

картофеля. Затем она вымыла пол и села строчить оборку к переделанной из старья юбке, но тут

же вспомнив, что обрезки материи лежат за зеркалом, подошла к нему и взяла сверток; потом

взглянула на свое отражение.



За ореховой рамой в светлой пустоте отраженной комнаты стояла тоненькая невысокая девушка,

одетая в дешевый белый муслин с розовыми цветочками. На ее плечах лежала серая шелковая

косынка. Полудетское, в светлом загаре, лицо было подвижно и выразительно; прекрасные,

несколько серьезные для ее возраста глаза посматривали с робкой сосредоточенностью глубоких

душ. Ее неправильное личико могло растрогать тонкой чистотой очертаний; каждый изгиб, каждая

выпуклость этого лица, конечно, нашли бы место в множестве женских обликов, но их

совокупность, стиль — был совершенно оригинален, — оригинально мил; на этом мы остановимся.

Остальное неподвластно словам, кроме слова “очарование”.



Отраженная девушка улыбнулась так же безотчетно, как и Ассоль. Улыбка вышла грустной; заметив

это, она встревожилась, как если бы смотрела на постороннюю. Она прижалась щекой к стеклу,

закрыла глаза и тихо погладила зеркало рукой там, где приходилось ее отражение. Рой смутных,

ласковых мыслей мелькнул в ней; она выпрямилась, засмеялась и села, начав шить.



Пока она шьет, посмотрим на нее ближе — вовнутрь. В ней две девушки, две Ассоль, перемешанных

в замечательной прекрасной неправильности. Одна была дочь матроса, ремесленника, мастерившая

игрушки, другая — живое стихотворение, со всеми чудесами его созвучий и образов, с тайной

соседства слов, во всей взаимности их теней и света, падающих от одного на другое. Она знала

жизнь в пределах, поставленных ее опыту, но сверх общих явлений видела отраженный смысл иного

порядка. Так, всматриваясь в предметы, мы замечаем в них нечто не линейно, но впечатлением —

определенно человеческое, и — так же, как человеческое — различное. Нечто подобное тому, что

(если удалось) сказали мы этим примером, видела она еще сверх видимого. Без этих тихих

завоеваний все просто понятное было чуждо ее душе. Она умела и любила читать, но и в книге

читала преимущественно между строк, как жила. Бессознательно, путем своеобразного вдохновения

она делала на каждом шагу множество эфирнотонких открытий, невыразимых, но важных, как чистота

и тепло. Иногда — и это продолжалось ряд дней — она даже перерождалась; физическое

противостояние жизни проваливалось, как тишина в ударе смычка, и все, что она видела, чем

жила, что было вокруг, становилось кружевом тайн в образе повседневности. Не раз, волнуясь и

робея, она уходила ночью на морской берег, где, выждав рассвет, совершенно серьезно

высматривала корабль с Алыми Парусами. Эти минуты были для нее счастьем; нам трудно так уйти в

сказку, ей было бы не менее трудно выйти из ее власти и обаяния.



В другое время, размышляя обо всем этом, она искренне дивилась себе, не веря, что верила,

улыбкой прощая море и грустно переходя к действительности; теперь, сдвигая оборку, девушка

припоминала свою жизнь. Там было много скуки и простоты. Одиночество вдвоем, случалось,

безмерно тяготило ее, но в ней образовалась уже та складка внутренней робости, та

страдальческая морщинка, с которой не внести и не получить оживления. Над ней посмеивались,

говоря: — “Она тронутая, не в себе”; она привыкла и к этой боли; девушке случалось даже

переносить оскорбления, после чего ее грудь ныла, как от удара. Как женщина, она была

непопулярна в Каперне, однако многие подозревали, хотя дико и смутно, что ей дано больше

прочих — лишь на другом языке. Капернцы обожали плотных, тяжелых женщин с масляной кожей

толстых икр и могучих рук; здесь ухаживали, ляпая по спине ладонью и толкаясь, как на базаре.

Тип этого чувства напоминал бесхитростную простоту рева. Ассоль так же подходила к этой

решительной среде, как подошло бы людям изысканной нервной жизни общество привидения, обладай

оно всем обаянием Ассунты или Аспазии: то, что от любви, — здесь немыслимо. Так, в ровном

гудении солдатской трубы прелестная печаль скрипки бессильна вывести суровый полк из действий

его прямых линий. К тому, что сказано в этих строках, девушка стояла спиной.



Меж тем, как ее голова мурлыкала песенку жизни, маленькие руки работали прилежно и ловко;

откусывая нитку, она смотрела далеко перед собой, но это не мешало ей ровно подвертывать рубец

и класть петельный шов с отчетливостью швейной машины. Хотя Лонгрен не возвращался, она не

беспокоилась об отце. Последнее время он довольно часто уплывал ночью ловить рыбу или просто

проветриться.



Ее не теребил страх; она знала, что ничего худого с ним не случится. В этом отношении Ассоль

была все еще той маленькой девочкой, которая молилась по-своему, дружелюбно лепеча утром: —

“Здравствуй, бог!”, а вечером: — “Прощай, бог!”.



По ее мнению, такого короткого знакомства с богом было совершенно достаточно для того, чтобы

он отстранил несчастье. Она входила и в его положение: бог был вечно занят делами миллионов

людей, поэтому к обыденным теням жизни следовало, по ее мнению, относиться с деликатным

терпением гостя, который, застав дом полным народа, ждет захлопотавшегося хозяина, ютясь и

питаясь по обстоятельствам.



Кончив шить, Ассоль сложила работу на угловой столик, разделась и улеглась. Огонь был потушен.

Она скоро заметила, что нет сонливости; сознание было ясно, как в разгаре дня, даже тьма

казалась искусственной, тело, как и сознание, чувствовалось легким, дневным. Сердце

отстукивало с быстротой карманных часов; оно билось как бы между подушкой и ухом. Ассоль

сердилась, ворочаясь, то сбрасывая одеяло, то завертываясь в него с головой. Наконец, ей

удалось вызвать привычное представление, помогающее уснуть: она мысленно бросала камни в

светлую воду, смотря на расхождение легчайших кругов. Сон, действительно, как бы лишь ждал

этой подачки; он пришел, пошептался с Мери, стоящей у изголовья, и, повинуясь ее улыбке,

сказал вокруг: “Шшшш”. Ассоль тотчас уснула. Ей снился любимый сон: цветущие деревья, тоска,

очарование, песни и таинственные явления, из которых, проснувшись, она припоминала лишь

сверканье синей воды, подступающей от ног к сердцу с холодом и восторгом. Увидев все это, она

побыла еще несколько времени в невозможной стране, затем проснулась и села.



Сна не было, как если бы она не засыпала совсем. Чувство новизны, радости и желания что-то

сделать согревало ее. Она осмотрелась тем взглядом, каким оглядывают новое помещение. Проник

рассвет — не всей ясностью озарения, но тем смутным усилием, в котором можно понимать

окружающее. Низ окна был черен; верх просветлел. Извне дома, почти на краю рамы, блестела

утренняя звезда. Зная, что теперь не уснет, Ассоль оделась, подошла к окну и, сняв крюк,

отвела раму, За окном стояла внимательная чуткая тишина; она как бы наступила только сейчас. В

синих сумерках мерцали кусты, подальше спали деревья; веяло духотой и землей.



Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову,

всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как бы проснулась еще раз от явной действительности к

тому, что явнее и несомненнее. С этой минуты ликующее богатство сознания не оставляло ее. Так,

понимая, слушаем мы речи людей, но, если повторить сказанное, поймем еще раз, с иным, новым

значением. То же было и с ней.



Взяв старенькую, но на ее голове всегда юную шелковую косынку, она прихватила ее рукою под

подбородком, заперла дверь и выпорхнула босиком на дорогу. Хотя было пусто и глухо, но ей

казалось, что она звучит как оркестр, что ее могут услышать. Все было мило ей, все радовало

ее. Теплая пыль щекотала босые ноги; дышалось ясно и весело. На сумеречном просвете неба

темнели крыши и облака; дремали изгороди, шиповник, огороды, сады и нежно видимая дорога. Во

всем замечался иной порядок, чем днем, — тот же, но в ускользнувшем ранее соответствии. Все

спало с открытыми глазами, тайно рассматривая проходящую девушку.



Она шла, чем далее, тем быстрей, торопясь покинуть селение. За Каперной простирались луга; за

лугами по склонам береговых холмов росли орешник, тополя и каштаны. Там, где дорога кончилась,

переходя в глухую тропу, у ног Ассоль мягко завертелась пушистая черная собака с белой грудью

и говорящим напряжением глаз. Собака, узнав Ассоль, повизгивая и жеманно виляя туловищем,

пошла рядом, молча соглашаясь с девушкой в чем-то понятном, как “я” и “ты”. Ассоль,

посматривая в ее сообщительные глаза, была твердо уверена, что собака могла бы заговорить, не

будь у нее тайных причин молчать. Заметив улыбку спутницы, собака весело сморщилась, вильнула

хвостом и ровно побежала вперед, но вдруг безучастно села, деловито выскребла лапой ухо,

укушенное своим вечным врагом, и побежала обратно.



Ассоль проникла в высокую, брызгающую росой луговую траву; держа руку ладонью вниз над ее

метелками, она шла, улыбаясь струящемуся прикосновению.



Засматривая в особенные лица цветов, в путаницу стеблей, она различала там почти человеческие

намеки — позы, усилия, движения, черты и взгляды; ее не удивила бы теперь процессия полевых

мышей, бал сусликов или грубое веселье ежа, пугающего спящего гнома своим фуканьем. И точно,

еж, серея, выкатился перед ней на тропинку. — “Фук-фук”, — отрывисто сказал он с сердцем, как

извозчик на пешехода. Ассоль говорила с теми, кого понимала и видела. — “Здравствуй, больной,

— сказала она лиловому ирису, пробитому до дыр червем. — Необходимо посидеть дома”, — это

относилось к кусту, застрявшему среди тропы и потому обдерганному платьем прохожих. Большой

жук цеплялся за колокольчик, сгибая растение и сваливаясь, но упрямо толкаясь лапками. —

“Стряхни толстого пассажира”, — посоветовала Ассоль. Жук, точно, не удержался и с треском

полетел в сторону. Так, волнуясь, трепеща и блестя, она подошла к склону холма, скрывшись в

его зарослях от лугового пространства, но окруженная теперь истинными своими друзьями, которые

— она знала это — говорят басом.



То были крупные старые деревья среди жимолости и орешника. Их свисшие ветви касались верхних

листьев кустов. В спокойно тяготеющей крупной листве каштанов стояли белые шишки цветов, их

аромат мешался с запахом росы и смолы. Тропинка, усеянная выступами скользких корней, то

падала, то взбиралась на склон. Ассоль чувствовала себя, как дома; здоровалась с деревьями,

как с людьми, то есть пожимая их широкие листья. Она шла, шепча то мысленно, то словами: “Вот

ты, вот другой ты; много же вас, братцы мои! Я иду, братцы, спешу, пустите меня. Я вас узнаю

всех, всех помню и почитаю”. “Братцы” величественно гладили ее чем могли — листьями — и

родственно скрипели в ответ. Она выбралась, перепачкав ноги землей, к обрыву над морем и

встала на краю обрыва, задыхаясь от поспешной ходьбы. Глубокая непобедимая вера, ликуя,

пенилась и шумела в ней. Она разбрасывала ее взглядом за горизонт, откуда легким шумом

береговой волны возвращалась она обратно, гордая чистотой полета. Тем временем море,

обведенное по горизонту золотой нитью, еще спало; лишь под обрывом, в лужах береговых ям,

вздымалась и опадала вода. Стальной у берега цвет спящего океана переходил в синий и черный.

За золотой нитью небо, вспыхивая, сияло огромным веером света; белые облака тронулись слабым

румянцем. Тонкие, божественные цвета светились в них. На черной дали легла уже трепетная

снежная белизна; пена блестела, и багровый разрыв, вспыхнув средь золотой нити, бросил по

океану, к ногам Ассоль, алую рябь.



Она села, подобрав ноги, с руками вокруг колен. Внимательно наклоняясь к морю, смотрела она на

горизонт большими глазами, в которых не осталось уже ничего взрослого, — глазами ребенка. Все,

чего она ждала так долго и горячо, делалось там — на краю света. Она видела в стране далеких

пучин подводный холм; от поверхности его струились вверх вьющиеся растения; среди их круглых

листьев, пронизанных у края стеблем, сияли причудливые цветы. Верхние листья блестели на

поверхности океана; тот, кто ничего не знал, как знала Ассоль, видел лишь трепет и блеск.



Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он

был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый

бархат и пунцовый огонь. Корабль шёл прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором

его киля; уже встав, девушка прижала руки к груди, как чудная игра света перешла в зыбь;

взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на

сонной земле.



Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль была еще во власти ее звонкого

хора. Это впечатление постепенно ослабевало, затем стало воспоминанием и, наконец, просто

усталостью. Она легла на траву, зевнула и, блаженно закрыв глаза, уснула — по-настоящему,

крепким, как молодой орех, сном, без заботы и сновидений.



Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно повертев ножкой, Ассоль проснулась;

сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтому кольцо Грэя напомнило о себе, но считая его

не более, как стебельком, застрявшим меж пальцев, она распрямила их; так как помеха не

исчезла, она нетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой

брызнувшего фонтана.



На ее пальце блестело лучистое кольцо Грэя, как на чужом, — своим не могла признать она в этот

момент, не чувствовала палец свой. — “Чья это шутка? Чья шутка? — стремительно вскричала она.

— Разве я сплю? Может быть, нашла и забыла?”. Схватив левой рукой правую, на которой было

кольцо, с изумлением осматривалась она, пытая взглядом море и зеленые заросли; но никто не

шевелился, никто не притаился в кустах, и в синем, далеко озаренном море не было никакого

знака, и румянец покрыл Ассоль, а голоса сердца сказали вещее “да”. Не было объяснений

случившемуся, но без слов и мыслей находила она их в странном чувстве своем, и уже близким ей

стало кольцо. Вся дрожа, сдернула она его с пальца; держа в пригоршне, как воду, рассмотрела

его она — всею душою, всем сердцем, всем ликованием и ясным суеверием юности, затем, спрятав

за лиф, Ассоль уткнула лицо в ладони, из-под которых неудержимо рвалась улыбка, и, опустив

голову, медленно пошла обратной дорогой.



Так, — случайно, как говорят люди, умеющие читать и писать, — Грэй и Ассоль нашли друг друга

утром летнего дня, полного неизбежности.

---

II. ГРЭЙ

Если Цезарь находил, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, то Артур Грэй мог не

завидовать Цезарю в отношении его мудрого желания. Он родился капитаном, хотел быть им и стал

им.



Огромный дом, в котором родился Грэй, был мрачен внутри и величественен снаружи. К переднему

фасаду примыкали цветник и часть парка. Лучшие сорта тюльпанов — серебристо-голубых,

фиолетовых и черных с розовой тенью — извивались в газоне линиями прихотливо брошенных

ожерелий. Старые деревья парка дремали в рассеянном полусвете над осокой извилистого ручья.

Ограда замка, так как это был настоящий замок, состояла из витых чугунных столбов, соединенных

железным узором. Каждый столб оканчивался наверху пышной чугунной лилией; эти чаши по

торжественным дням наполнялись маслом, пылая в ночном мраке обширным огненным строем.



Отец и мать Грэя были надменные невольники своего положения, богатства и законов того

общества, по отношению к которому могли говорить “мы”. Часть их души, занятая галереей

предков, мало достойна изображения, другая часть — воображаемое продолжение галереи —

начиналась маленьким Грэем, обреченным по известному, заранее составленному плану прожить

жизнь и умереть так, чтобы его портрет мог быть повешен на стене без ущерба фамильной чести. В

этом плане была допущена небольшая ошибка: Артур Грэй родился с живой душой, совершенно не

склонной продолжать линию фамильного начертания.



Эта живость, эта совершенная извращенность мальчика начала сказываться на восьмом году его

жизни; тип рыцаря причудливых впечатлений, искателя и чудотворца, т. е. человека, взявшего из

бесчисленного разнообразия ролей жизни самую опасную и трогательную — роль провидения,

намечался в Грэе еще тогда, когда, приставив к стене стул, чтобы достать картину, изображавшую

распятие, он вынул гвозди из окровавленных рук Христа, т. е. попросту замазал их голубой

краской, похищенной у маляра. В таком виде он находил картину более сносной. Увлеченный

своеобразным занятием, он начал уже замазывать и ноги распятого, но был застигнут отцом.

Старик снял мальчика со стула за уши и спросил: — Зачем ты испортил картину?



— Я не испортил.



— Это работа знаменитого художника.



— Мне все равно, — сказал Грэй. — Я не могу допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и

текла кровь. Я этого не хочу.



В ответе сына Лионель Грэй, скрыв под усами улыбку, узнал себя и не наложил наказания.



Грэй неутомимо изучал замок, делая поразительные открытия. Так, на чердаке он нашел стальной

рыцарский хлам, книги, переплетенные в железо и кожу, истлевшие одежды и полчища голубей. В

погребе, где хранилось вино, он получил интересные сведения относительно лафита, мадеры,

хереса. Здесь, в мутном свете остроконечных окон, придавленных косыми треугольниками каменных

сводов, стояли маленькие и большие бочки; самая большая, в форме плоского круга, занимала всю

поперечную стену погреба, столетний темный дуб бочки лоснился как отшлифованный. Среди

бочонков стояли в плетеных корзинках пузатые бутыли зеленого и синего стекла. На камнях и на

земляном полу росли серые грибы с тонкими ножками: везде — плесень, мох, сырость, кислый,

удушливый запах. Огромная паутина золотилась в дальнем углу, когда, под вечер, солнце

высматривало ее последним лучом. В одном месте было зарыто две бочки лучшего Аликанте, какое

существовало во время Кромвеля, и погребщик, указывая Грэю на пустой угол, не упускал случая

повторить историю знаменитой могилы, в которой лежал мертвец, более живой, чем стая

фокстерьеров. Начиная рассказ, рассказчик не забывал попробовать, действует ли кран большой

бочки, и отходил от него, видимо, с облегченным сердцем, так как невольные слезы чересчур креп

кой радости блестели в его повеселевших глазах.



— Ну вот что, — говорил Польдишок Грэю, усаживаясь на пустой ящик и набивая острый нос

табаком, — видишь ты это место? Там лежит такое вино, за которое не один пьяница дал бы

согласие вырезать себе язык, если бы ему позволили хватить небольшой стаканчик. В каждой бочке

сто литров вещества, взрывающего душу и превращающего тело в неподвижное тесто. Его цвет

темнее вишни, и оно не потечет из бутылки. Оно густо, как хорошие сливки. Оно заключено в

бочки черного дерева, крепкого, как железо. На них двойные обручи красной меди. На обручах

латинская надпись: “Меня выпьет Грэй, когда будет в раю”. Эта надпись толковалась так

пространно и разноречиво, что твой прадедушка, высокородный Симеон Грэй, построил дачу, назвал

ее “Рай”, и думал таким образом согласить загадочное изречение с действительностью путем

невинного остроумия. Но что ты думаешь? Он умер, как только начали сбивать обручи, от разрыва

сердца, — так волновался лакомый старичок. С тех пор бочку эту не трогают. Возникло убеждение,

что драгоценное вино принесет несчастье. В самом деле, такой загадки не задавал египетский

сфинкс. Правда, он спросил одного мудреца: — “Съем ли я тебя, как съедаю всех? Скажи правду,

останешься жив”, но и то, по зрелом размышлении...



— Кажется, опять каплет из крана, — перебивал сам себя Польдишок, косвенными шагами

устремляясь в угол, где, укрепив кран, возвращался с открытым, светлым лицом. — Да. Хорошо

рассудив, а главное, не торопясь, мудрец мог бы сказать сфинксу: “Пойдем, братец, выпьем, и ты

забудешь об этих глупостях”. “Меня выпьет Грэй, когда будет в раю!” Как понять? Выпьет, когда

умрет, что ли? Странно. Следовательно, он святой, следовательно, он не пьет ни вина, ни

простой водки. Допустим, что “рай” означает счастье. Но раз так поставлен вопрос, всякое

счастье утратит половину своих блестящих перышек, когда счастливец искренно спросит себя: рай

ли оно? Вот то-то и штука. Чтобы с легким сердцем напиться из такой бочки и смеяться, мой

мальчик, хорошо смеяться, нужно одной ногой стоять на земле, другой — на небе. Есть еще третье

предположение: что когда-нибудь Грэй допьется до блаженно-райского состояния и дерзко

опустошит бочечку. Но это, мальчик, было бы не исполнение предсказания, а трактирный дебош.



Убедившись еще раз в исправном состоянии крана большой бочки, Польдишок сосредоточенно и

мрачно заканчивал: — Эти бочки привез в 1793 году твой предок, Джон Грэй, из Лиссабона, на

корабле “Бигль”; за вино было уплачено две тысячи золотых пиастров. Надпись на бочках сделана

оружейным мастером Вениамином Эльяном из Пондишери. Бочки погружены в грунт на шесть футов и

засыпаны золой из виноградных стеблей. Этого вина никто не пил, не пробовал и не будет

пробовать.



— Я выпью его, — сказал однажды Грэй, топнув ногой.



— Вот храбрый молодой человек! — заметил Польдишок. — Ты выпьешь его в раю?



— Конечно. Вот рай!.. Он у меня, видишь? — Грэй тихо засмеялся, раскрыв свою маленькую руку.

Нежная, но твердых очертаний ладонь озарилась солнцем, и мальчик сжал пальцы в кулак. — Вот

он, здесь!.. То тут, то опять нет...



Говоря это, он то раскрывал, то сжимал руку и наконец, довольный своей шуткой, выбежал,

опередив Польдишока, по мрачной лестнице в коридор нижнего этажа.



Посещение кухни было строго воспрещено Грэю, но, раз открыв уже этот удивительный, полыхающий

огнем очагов мир пара, копоти, шипения, клокотания кипящих жидкостей, стука ножей и вкусных

запахов, мальчик усердно навещал огромное помещение. В суровом молчании, как жрецы, двигались

повара; их белые колпаки на фоне почерневших стен придавали работе характер торжественного

служения; веселые, толстые судомойки у бочек с водой мыли посуду, звеня фарфором и серебром;

мальчики, сгибаясь под тяжестью, вносили корзины, полные рыб, устриц, раков и фруктов. Там на

длинном столе лежали радужные фазаны, серые утки, пестрые куры: там свиная туша с коротеньким

хвостом и младенчески закрытыми глазами; там — репа, капуста, орехи, синий изюм, загорелые

персики.



На кухне Грэй немного робел: ему казалось, что здесь всем двигают темные силы, власть которых

есть главная пружина жизни замка; окрики звучали как команда и заклинание; движения

работающих, благодаря долгому навыку, приобрели ту отчетливую, скупую точность, какая кажется

вдохновением. Грэй не был еще так высок, чтобы взглянуть в самую большую кастрюлю, бурлившую

подобно Везувию, но чувствовал к ней особенное почтение; он с трепетом смотрел, как ее

ворочают две служанки; на плиту выплескивалась тогда дымная пена, и пар, поднимаясь с

зашумевшей плиты, волнами наполнял кухню. Раз жидкости выплеснулось так много, что она

обварила руку одной девушке. Кожа мгновенно покраснела, даже ногти стали красными от прилива

крови, и Бетси (так звали служанку), плача, натирала маслом пострадавшие места. Слезы

неудержимо катились по ее круглому перепутанному лицу.



Грэй замер. В то время, как другие женщины хлопотали около Бетси, он пережил ощущение острого

чужого страдания, которое не мог испытать сам.



— Очень ли тебе больно? — спросил он.



— Попробуй, так узнаешь, — ответила Бетси, накрывая руку передником.



Нахмурив брови, мальчик вскарабкался на табурет, зачерпнул длинной ложкой горячей жижи

(сказать кстати, это был суп с бараниной) и плеснул на сгиб кисти. Впечатление оказалось не

слабым, но слабость от сильной боли заставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел

к Бетси, заложив горящую руку в карман штанишек.



— Мне кажется, что тебе очень больно, — сказал он, умалчивая о своем опыте. — Пойдем, Бетси, к

врачу. Пойдем же!



Он усердно тянул ее за юбку, в то время как сторонники домашних средств наперерыв давали

служанке спасительные рецепты. Но девушка, сильно мучаясь, пошла с Грэем. Врач смягчил боль,

наложив перевязку. Лишь после того, как Бетси ушла, мальчик показал свою руку. Этот

незначительный эпизод сделал двадцатилетнюю Бетси и десятилетнего Грэя истинными друзьями. Она

набивала его карманы пирожками и яблоками, а он рассказывал ей сказки и другое истории,

вычитанные в своих книжках. Однажды он узнал, что Бетси не может выйти замуж за конюха Джима,

ибо у них нет денег обзавестись хозяйством. Грэй разбил каминными щипцами свою фарфоровую

копилку и вытряхнул оттуда все, что составляло около ста фунтов. Встав рано. когда

бесприданница удалилась на кухню, он пробрался в ее комнату и, засунув подарок в сундук

девушки, прикрыл его короткой запиской: “Бетси, это твое. Предводитель шайки разбойников Робин

Гуд”. Переполох, вызванный на кухне этой историей, принял такие размеры, что Грэй должен был

сознаться в подлоге. Он не взял денег назад и не хотел более говорить об этом.



Его мать была одною из тех натур, которые жизнь отливает в готовой форме. Она жила в полусне

обеспеченности, предусматривающей всякое желание заурядной души, поэтому ей не оставалось

ничего делать, как советоваться с портнихами, доктором и дворецким. Но страстная, почти

религиозная привязанность к своему странному ребенку была, надо полагать, единственным

клапаном тех ее склонностей, захлороформированных воспитанием и судьбой, которые уже не живут,

но смутно бродят, оставляя волю бездейственной. Знатная дама напоминала паву, высидевшую яйцо

лебедя. Она болезненно чувствовала прекрасную обособленность сына; грусть, любовь и стеснение

наполняли ее, когда она прижимала мальчика к груди, где сердце говорило другое, чем язык,

привычно отражающий условные формы отношений и помышлений. Так облачный эффект, причудливо

построенный солнечными лучами, проникает в симметрическую обстановку казенного здания, лишая

ее банальных достоинств; глаз видит и не узнает помещения: таинственные оттенки света среди

убожества творят ослепительную гармонию.



Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным

голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала, так как в ней

чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственного притяжения, — эта Лилиан Грэй,

оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те

самые сердечные пустяки, какие не передашь на бумаге — их сила в чувстве, не в самих них. Она

решительно не могла в чем бы то ни было отказать сыну. Она прощала ему все: пребывание в

кухне, отвращение к урокам, непослушание и многочисленные причуды.



Если он не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались нетронутыми, если он просил

простить или наградить кого-либо, заинтересованное лицо знало, что так и будет; он мог ездить

на любой лошади, брать в замок любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и есть, что

ему вздумается.



Его отец некоторое время боролся с этим, но уступил — не принципу, а желанию жены. Он

ограничился удалением из замка всех детей служащих, опасаясь, что благодаря низкому обществу

прихоти мальчика превратятся в склонности, трудно-искоренимые. В общем, он был всепоглощенно

занят бесчисленными фамильными процессами, начало которых терялось в эпохе возникновения

бумажных фабрик, а конец — в смерти всех кляузников. Кроме того, государственные дела, дела

поместий, диктант мемуаров, выезды парадных охот, чтение газет и сложная переписка держали его

в некотором внутреннем отдалении от семьи; сына он видел так редко, что иногда забывал,

сколько ему лет.



Таким образом, Грэй жил в своем мире. Он играл один — обыкновенно на задних дворах замка,

имевших в старину боевое значение. Эти обширные пустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими

мхом каменными погребами, были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромнопестрых диких

цветов. Грэй часами оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с бурьяном, подстерегая

бабочек и строя из кирпичного лома крепости, которые бомбардировал палками и булыжником.



Ему шел уже двенадцатый год, когда все намеки его души, все разрозненные черты духа и оттенки

тайных порывов соединились в одном сильном моменте и тем получив стройное выражение стали

неукротимым желанием. До этого он как бы находил лишь отдельные части своего сада — просвет,

тень, цветок, дремучий и пышный ствол — во множестве садов иных, и вдруг увидел их ясно, все —

в прекрасном, поражающем соответствии.



Это случилось в библиотеке. Ее высокая дверь с мутным стеклом вверху была обыкновенно заперта,

но защелка замка слабо держалась в гнезде створок; надавленная рукой, дверь отходила,

натуживалась и раскрывалась. Когда дух исследования заставил Грэя проникнуть в библиотеку, его

поразил пыльный свет, вся сила и особенность которого заключалась в цветном узоре верхней

части оконных стекол. Тишина покинутости стояла здесь, как прудовая вода. Темные ряды книжных

шкапов местами примыкали к окнам, заслонив их наполовину, между шкапов были проходы,

заваленные грудами книг. Там — раскрытый альбом с выскользнувшими внутренними листами, там —

свитки, перевязанные золотым шнуром; стопы книг угрюмого вида; толстые пласты рукописей,

насыпь миниатюрных томиков, трещавших, как кора, если их раскрывали; здесь — чертежи и

таблицы, ряды новых изданий, карты; разнообразие переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых,

синих, серых, толстых, тонких, шершавых и гладких. Шкапы были плотно набиты книгами. Они

казались стенами, заключившими жизнь в самой толще своей. В отражениях шкапных стекол

виднелись другие шкапы, покрытые бесцветно блестящими пятнами. Огромный глобус, заключенный в

медный сферический крест экватора и меридиана, стоял на круглом столе.



Обернувшись к выходу, Грэй увидел над дверью огромную картину, сразу содержанием своим

наполнившую душное оцепенение библиотеки. Картина изображала корабль, вздымающийся на гребень

морского вала. Струи пены стекали по его склону. Он был изображен в последнем моменте взлета.

Корабль шел прямо на зрителя. Высоко поднявшийся бугшприт заслонял основание мачт. Гребень

вала, распластанный корабельным килем, напоминал крылья гигантской птицы. Пена неслась в

воздух. Паруса, туманно видимые из-за бакборта и выше бугшприта, полные неистовой силы шторма,

валились всей громадой назад, чтобы, перейдя вал, выпрямиться, а затем, склоняясь над бездной,

мчать судно к новым лавинам. Разорванные облака низко трепетали над океаном. Тусклый свет

обреченно боролся с надвигающейся тьмой ночи. Но всего замечательнее была в этой картине

фигура человека, стоящего на баке спиной к зрителю. Она выражала все положение, даже характер

момента. Поза человека (он расставил ноги, взмахнув руками) ничего собственно не говорила о

том, чем он занят, но заставляла предполагать крайнюю напряженность внимания, обращенного к

чему-то на палубе, невидимой зрителю. Завернутые полы его кафтана трепались ветром; белая коса

и черная шпага вытянуто рвались в воздух; богатство костюма выказывало в нем капитана,

танцующее положение тела — взмах вала; без шляпы, он был, видимо, поглощен опасным моментом и

кричал — но что? Видел ли он, как валится за борт человек, приказывал ли повернуть на другой

галс или, заглушая ветер, звал боцмана? Не мысли, но тени этих мыслей выросли в душе Грэя,

пока он смотрел картину. Вдруг показалось ему, что слева подошел, став рядом, неизвестный

невидимый; стоило повернуть голову, как причудливое ощущение исчезло бы без следа. Грэй знал

это. Но он не погасил воображения, а прислушался. Беззвучный голос выкрикнул несколько

отрывистых фраз, непонятных, как малайский язык; раздался шум как бы долгих обвалов; эхо и

мрачный ветер наполнили библиотеку. Все это Грэй слышал внутри себя. Он осмотрелся: мгновенно

вставшая тишина рассеяла звучную паутину фантазии; связь с бурей исчезла.



Грэй несколько раз приходил смотреть эту картину. Она стала для него тем нужным словом в

беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя. В маленьком мальчике постепенно

укладывалось огромное море. Он сжился с ним, роясь в библиотеке, выискивая и жадно читая те

книги, за золотой дверью которых открывалось синее сияние океана. Там, сея за кормой пену,

двигались корабли. Часть их теряла паруса, мачты и, захлебываясь волной, опускалась в тьму

пучин, где мелькают фосфорические глаза рыб. Другие, схваченные бурунами, бились о рифы;

утихающее волнение грозно шатало корпус; обезлюдевший корабль с порванными снастями переживал

долгую агонию, пока новый шторм не разносил его в щепки. Третьи благополучно грузились в одном

порту и выгружались в другом; экипаж, сидя за трактирным столом, воспевал плавание и любовно

пил водку. Были там еще корабли-пираты, с черным флагом и страшной, размахивающей ножами

командой; корабли-призраки, сияющие мертвенным светом синего озарения; военные корабли с

солдатами, пушками и музыкой; корабли научных экспедиций, высматривающие вулканы, растения и

животных; корабли с мрачной тайной и бунтами; корабли открытий и корабли приключений.



В этом мире, естественно, возвышалась над всем фигура капитана. Он был судьбой, душой и

разумом корабля. Его характер определял досуга и работу команды. Сама команда подбиралась им

лично и во многом отвечала его наклонностям. Он знал привычки и семейные дела каждого

человека. Он обладал в глазах подчиненных магическим знанием, благодаря которому уверенно шел,

скажем, из Лиссабона в Шанхай, по необозримым пространствам. Он отражал бурю противодействием

системы сложных усилий, убивая панику короткими приказаниями; плавал и останавливался, где

хотел; распоряжался отплытием и нагрузкой, ремонтом и отдыхом; большую и разумнейшую власть в

живом деле, полном непрерывного движения, трудно было представить. Эта власть замкнутостью и

полнотой равнялась власти Орфея.



Такое представление о капитане, такой образ и такая истинная действительность его положения

заняли, по праву душевных событий, главное место в блистающем сознании Грэя. Никакая

профессия, кроме этой, не могла бы так удачно сплавить в одно целое все сокровища жизни,

сохранив неприкосновенным тончайший узор каждого отдельного счастья. Опасность, риск, власть

природы, свет далекой страны, чудесная неизвестность, мелькающая любовь, цветущая свиданием и

разлукой; увлекательное кипение встреч, лиц, событий; безмерное разнообразие жизни, между тем

как высоко в небе то Южный Крест, то Медведица, и все материки — в зорких глазах, хотя твоя

каюта полна непокидающей родины с ее книгами, картинами, письмами и сухими цветами, обвитыми

шелковистым локоном в замшевой ладанке на твердой груди. Осенью, на пятнадцатом году жизни,

Артур Грэй тайно покинул дом и проник за золотые ворота моря. Вскорости из порта Дубельт вышла

в Марсель шхуна “Ансельм”, увозя юнгу с маленькими руками и внешностью переодетой девочки.

Этот юнга был Грэй, обладатель изящного саквояжа, тонких, как перчатка, лакированных сапожков

и батистового белья с вытканными коронами.



В течение года, пока “Ансельм” посещал Францию, Америку и Испанию, Грэй промотал часть своего

имущества на пирожном, отдавая этим дань прошлому, а остальную часть — для настоящего и

будущего — проиграл в карты. Он хотел быть “дьявольским” моряком. Он, задыхаясь, пил водку, а

на купаньи, с замирающим сердцем, прыгал в воду головой вниз с двухсаженной высоты. По-немногу

он потерял все, кроме главного — своей странной летящей души; он потерял слабость, став широк

костью и крепок мускулами, бледность заменил темным загаром, изысканную беспечность движений

отдал за уверенную меткость работающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск, как у

человека, смотрящего на огонь. И его речь, утратив неравномерную, надменно застенчивую

текучесть, стала краткой и точной, как удар чайки в струю за трепетным серебром рыб.



Капитан “Ансельма” был добрый человек, но суровый моряк, взявший мальчика из некоего

злорадства. В отчаянном желании Грэя он видел лишь эксцентрическую прихоть и заранее

торжествовал, представляя, как месяца через два Грэй скажет ему, избегая смотреть в глаза: —

“Капитан Гоп, я ободрал локти, ползая по снастям; у меня болят бока и спина, пальцы не

разгибаются, голова трещит, а ноги трясутся. Все эти мокрые канаты в два пуда на весу рук; все

эти леера, ванты, брашпили, тросы, стеньги и саллинги созданы на мучение моему нежному телу. Я

хочу к маме”. Выслушав мысленно такое заявление, капитан Гоп держал, мысленно же, следующую

речь: — “Отправляйтесь куда хотите, мой птенчик. Если к вашим чувствительным крылышкам

пристала смола, вы можете отмыть ее дома одеколоном “Роза-Мимоза”. Этот выдуманный Гопом

одеколон более всего радовал капитана и, закончив воображенную отповедь, он вслух повторял: —

Да. Ступайте к “Розе-Мимозе”.



Между тем внушительный диалог приходил на ум капитану все реже и реже, так как Грэй шел к цели

с стиснутыми зубами и побледневшим лицом. Он выносил беспокойный труд с решительным

напряжением воли, чувствуя, что ему становится все легче и легче по мере того, как суровый

корабль вламывался в его организм, а неумение заменялось привычкой. Случалось, что петлей

якорной цепи его сшибало с ног, ударяя о палубу, что непридержанный у кнека канат вырывался из

рук, сдирая с ладоней кожу, что ветер бил его по лицу мокрым углом паруса с вшитым в него

железным кольцом, и, короче сказать, вся работа являлась пыткой, требующей пристального

внимания, но, как ни тяжело он дышал, с трудом разгибая спину, улыбка презрения не оставляла

его лица. Он молча сносил насмешки, издевательства и неизбежную брань, до тех пор пока не стал

в новой сфере “своим”, но с этого времени неизменно отвечал боксом на всякое оскорбление.



Однажды капитан Гоп, увидев, как он мастерски вяжет на рею парус, сказал себе: “Победа на

твоей стороне, плут”. Когда Грэй спустился на палубу, Гоп вызвал его в каюту и, раскрыв

истрепанную книгу, сказал: — Слушай внимательно! Брось курить! Начинается отделка щенка под

капитана.



И он стал читать — вернее, говорить и кричать — по книге древние слова моря. Это был первый

урок Грэя. В течение года он познакомился с навигацией, практикой, кораблестроением, морским

правом, лоцией и бухгалтерией. Капитан Гоп подавал ему руку и говорил: “Мы”.



В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он ответил: “Я знаю. Но если бы

ты видела, как я; посмотри моими глазами. Если бы ты слышала, как я: приложи к уху раковину: в

ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я — всё, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и

чека, — улыбку...” И он продолжал плавать, пока “Ансельм” не прибыл с грузом в Дубельт,

откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй отправился навестить замок. Все было то же

кругом; так же нерушимо в подробностях и в общем впечатлении, как пять лет назад, лишь гуще

стала листва молодых вязов; ее узор на фасаде здания сдвинулся и разросся.



Слуги, сбежавшиеся к нему, обрадовались, встрепенулись и замерли в той же почтительности, с

какой, как бы не далее как вчера, встречали этого Грэя. Ему сказали, где мать; он прошел в

высокое помещение и, тихо прикрыв дверь, неслышно остановился, смотря на поседевшую женщину в

черном платье. Она стояла перед распятием: ее страстный шепот был звучен, как полное биение

сердца. — “О плавающих, путешествующих, болеющих, страдающих и плененных”, — слышал, коротко

дыша, Грэй. Затем было сказано: — “и мальчику моему...” Тогда он сказал: — “Я ...” Но больше

не мог ничего выговорить. Мать обернулась. Она похудела: в надменности ее тонкого лица

светилось новое выражение, подобное возвращенной юности. Она стремительно подошла к сыну;

короткий грудной смех, сдержанное восклицание и слезы в глазах — вот все. Но в эту минуту она

жила сильнее и лучше, чем за всю жизнь. — “Я сразу узнала тебя, о, мой милый, мой маленький!”

И Грэй действительно перестал быть большим. Он выслушал о смерти отца, затем рассказал о себе.

Она внимала без упреков и возражений, но про себя — во всем, что он утверждал, как истину

своей жизни, — видела лишь игрушки, которыми забавляется ее мальчик. Такими игрушками были

материки, океаны и корабли.



Грэй пробыл в замке семь дней; на восьмой день, взяв крупную сумму денег, он вернулся в

Дубельт и сказал капитану Гопу: “Благодарю. Вы были добрым товарищем. Прощай же, старший

товарищ, — здесь он закрепил истинное значение этого слова жутким, как тиски, рукопожатием, —

теперь я буду плавать отдельно, на собственном корабле”. Гоп вспыхнул, плюнул, вырвал руку и

пошел прочь, но Грэй, догнав, обнял его. И они уселись в гостинице, все вместе, двадцать

четыре человека с командой, и пили, и кричали, и пели, и выпили и съели все, что было на

буфете и в кухне.



Прошло еще мало времени, и в порте Дубельт вечерняя звезда сверкнула над черной линией новой

мачты. То был “Секрет”, купленный Грэем; трехмачтовый галиот в двести шестьдесят тонн. Так,

капитаном и собственником корабля Артур Грэй плавал еще четыре года, пока судьба не привела

его в Лисе. Но он уже навсегда запомнил тот короткий грудной смех, полный сердечной музыки,

каким встретили его дома, и раза два в год посещал замок, оставляя женщине с серебряными

волосами нетвердую уверенность в том, что такой большой мальчик, пожалуй, справится с своими

игрушками.

---

А. С. Грин АЛЫЕ ПАРУСА Феерия

I. ПРЕДСКАЗАНИЕ

Лонгрен, матрос “Ориона”, крепкого трехсоттонного брига, на котором он прослужил десять лет и

к которому был привязан сильнее, чем иной сын к родной матери, должен был, наконец, покинуть

службу.



Это произошло так. В одно из его редких возвращений домой, он не увидел, как всегда еще

издали, на пороге дома свою жену Мери, всплескивающую руками, а затем бегущую навстречу до

потери дыхания. Вместо нее, у детской кроватки — нового предмета в маленьком доме Лонгрена —

стояла взволнованная соседка.



— Три месяца я ходила за нею, старик, — сказала она, — посмотри на свою дочь.



Мертвея, Лонгрен наклонился и увидел восьмимесячное существо, сосредоточенно взиравшее на его

длинную бороду, затем сел, потупился и стал крутить ус. Ус был мокрый, как от дождя.



— Когда умерла Мери? — спросил он.



Женщина рассказала печальную историю, перебивая рассказ умильным гульканием девочке и

уверениями, что Мери в раю. Когда Лонгрен узнал подробности, рай показался ему немного светлее

дровяного сарая, и он подумал, что огонь простой лампы — будь теперь они все вместе, втроем —

был бы для ушедшей в неведомую страну женщины незаменимой отрадой.



Месяца три назад хозяйственные дела молодой матери были совсем плохи. Из денег, оставленных

Лонгреном, добрая половина ушла на лечение после трудных родов, на заботы о здоровье

новорожденной; наконец, потеря небольшой, но необходимой для жизни суммы заставила Мери

попросить в долг денег у Меннерса. Меннерс держал трактир, лавку и считался состоятельным

человеком.



Мери пошла к нему в шесть часов вечера. Около семи рассказчица встретила ее на дороге к Лиссу.

Заплаканная и расстроенная Мери сказала, что идет в город заложить обручальное кольцо. Она

прибавила, что Меннерс соглашался дать денег, но требовал за это любви. Мери ничего не

добилась.



— У нас в доме нет даже крошки съестного, — сказала она соседке. — Я схожу в город, и мы с

девочкой перебьемся как-нибудь до возвращения мужа.



В этот вечер была холодная, ветреная погода; рассказчица напрасно уговаривала молодую женщину

не ходить в Лисе к ночи. “Ты промокнешь, Мери, накрапывает дождь, а ветер, того и гляди,

принесет ливень”.



Взад и вперед от приморской деревни в город составляло не менее трех часов скорой ходьбы, но

Мери не послушалась советов рассказчицы. “Довольно мне колоть вам глаза, — сказала она, — и

так уж нет почти ни одной семьи, где я не взяла бы в долг хлеба, чаю или муки. Заложу колечко,

и кончено”. Она сходила, вернулась, а на другой день слегла в жару и бреду; непогода и

вечерняя изморось сразила ее двухсторонним воспалением легких, как сказал городской врач,

вызванный добросердной рассказчицей. Через неделю на двуспальной кровати Лонгрена осталось

пустое место, а соседка переселилась в его дом нянчить и кормить девочку. Ей, одинокой вдове,

это было не трудно. К тому же, — прибавила она, — без такого несмышленыша скучно.



Лонгрен поехал в город, взял расчет, простился с товарищами и стал растить маленькую Ассоль.

Пока девочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, заменяя сиротке мать, но лишь

только Ассоль перестала падать, занося ножку через порог, Лонгрен решительно объявил, что

теперь он будет сам все делать для девочки, и, поблагодарив вдову за деятельное сочувствие,

зажил одинокой жизнью вдовца, сосредоточив все помыслы, надежды, любовь и воспоминания на

маленьком существе.



Десять лет скитальческой жизни оставили в его руках очень немного денег. Он стал работать.

Скоро в городских магазинах появились его игрушки — искусно сделанные маленькие модели лодок,

катеров, однопалубных и двухпалубных парусников, крейсеров, пароходов — словом, того, что он

близко знал, что, в силу характера работы, отчасти заменяло ему грохот портовой жизни и

живописный труд плаваний. Этим способом Лонгрен добывал столько, чтобы жить в рамках умеренной

экономии. Малообщительный по натуре, он, после смерти жены, стал еще замкнутее и нелюдимее. По

праздникам его иногда видели в трактире, но он никогда не присаживался, а торопливо выпивал за

стойкой стакан водки и уходил, коротко бросая по сторонам “да”, “нет”, “здравствуйте”,

“прощай”, “помаленьку” — на все обращения и кивки соседей. Гостей он не выносил, тихо

спроваживая их не силой, но такими намеками и вымышленными обстоятельствами, что посетителю не

оставалось ничего иного, как выдумать причину, не позволяющую сидеть дольше.



Сам он тоже не посещал никого; таким образом меж ним и земляками легло холодное отчуждение, и

будь работа Лонгрена — игрушки — менее независима от дел деревни, ему пришлось бы ощутительнее

испытать на себе последствия таких отношений. Товары и съестные припасы он закупал в городе —

Меннерс не мог бы похвастаться даже коробкой спичек, купленной у него Лонгреном. Он делал

также сам всю домашнюю работу и терпеливо проходил несвойственное мужчине сложное искусство

ращения девочки.



Ассоль было уже пять лет, и отец начинал все мягче и мягче улыбаться, посматривая на ее

нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, она трудилась над тайной застегнутого

жилета или забавно напевала матросские песни — дикие ревостишия. В передаче детским голосом и

не везде с буквой “р” эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного

голубой ленточкой. В это время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и

дочь.



Была весна, ранняя и суровая, как зима, но в другом роде. Недели на три припал к холодной

земле резкий береговой норд.



Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд темных килей,

напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду. На

единственной улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный

вихрь, несшийся с береговых холмов в пустоту горизонта, делал “открытый воздух” суровой

пыткой. Все трубы Каперны дымились с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.



Но эти дни норда выманивали Лонгрена из его маленького теплого дома чаще, чем солнце,

забрасывающее в ясную погоду море и Каперну покрывалами воздушного золота. Лонгрен выходил на

мостик, настланный по длинным рядам свай, где, на самом конце этого дощатого мола, подолгу

курил раздуваемую ветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой пеной,

еле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к черному, штормовому горизонту наполнял

пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся в разнузданном свирепом

отчаянии к далекому утешению. Стоны и шумы, завывающая пальба огромных взлетов воды и,

казалось, видимая струя ветра, полосующего окрестность, — так силен был его ровный пробег, —

давали измученной душе Лонгрена ту притупленность, оглушенность, которая, низводя горе к

смутной печали, равна действием глубокому сну.



В один из таких дней двенадцатилетний сын Меннерса, Хин, заметив, что отцовская лодка бьется

под мостками о сваи, ломая борта, пошел и сказал об этом отцу. Шторм начался недавно; Меннерс

забыл вывести лодку на песок. Он немедленно отправился к воде, где увидел на конце мола,

спиной к нему стоявшего, куря, Лонгрена. На берегу, кроме их двух, никого более не было.

Меннерс прошел по мосткам до середины, спустился в бешено-плещущую воду и отвязал шкот; стоя в

лодке, он стал пробираться к берегу, хватаясь руками за сваи. Весла он не взял, и в тот

момент, когда, пошатнувшись, упустил схватиться за очередную сваю, сильный удар ветра швырнул

нос лодки от мостков в сторону океана. Теперь даже всей длиной тела Меннерс не мог бы достичь

самой ближайшей сваи. Ветер и волны, раскачивая, несли лодку в гибельный простор. Сознав

положение, Меннерс хотел броситься в воду, чтобы плыть к берегу, но решение его запоздало, так

как лодка вертелась уже недалеко от конца мола, где значительная глубина воды и ярость валов

обещали верную смерть. Меж Лонгреном и Меннерсом, увлекаемым в штормовую даль, было не больше

десяти сажен еще спасительного расстояния, так как на мостках под рукой у Лонгрена висел

сверток каната с вплетенным в один его конец грузом. Канат этот висел на случай причала в

бурную погоду и бросался с мостков.



— Лонгрен! — закричал смертельно перепуганный Меннерс. — Что же ты стал, как пень? Видишь,

меня уносит; брось причал!



Лонгрен молчал, спокойно смотря на метавшегося в лодке Меннерса, только его трубка задымила

сильнее, и он, помедлив, вынул ее из рта, чтобы лучше видеть происходящее.



— Лонгрен! — взывал Меннерс. — Ты ведь слышишь меня, я погибаю, спаси!



Но Лонгрен не сказал ему ни одного слова; казалось, он не слышал отчаянного вопля. Пока не

отнесло лодку так далеко, что еле долетали слова-крики Меннерса, он не переступил даже с ноги

на ногу. Меннерс рыдал от ужаса, заклинал матроса бежать к рыбакам, позвать помощь, обещал

деньги, угрожал и сыпал проклятиями, но Лонгрен только подошел ближе к самому краю мола, чтобы

не сразу потерять из вида метания и скачки лодки. “Лонгрен, — донеслось к нему глухо, как с

крыши — сидящему внутри дома, — спаси!” Тогда, набрав воздуха и глубоко вздохнув, чтобы не

потерялось в ветре ни одного слова, Лонгрен крикнул: — Она так же просила тебя! Думай об этом,

пока еще жив, Меннерс, и не забудь!



Тогда крики умолкли, и Лонгрен пошел домой. Ассоль, проснувшись, увидела, что отец сидит пред

угасающей лампой в глубокой задумчивости. Услышав голос девочки, звавшей его, он подошел к

ней, крепко поцеловал и прикрыл сбившимся одеялом.



— Спи, милая, — сказал он, — до утра еще далеко.



— Что ты делаешь?



— Черную игрушку я сделал, Ассоль, — спи!



На другой день только и разговоров было у жителей Каперны, что о пропавшем Меннерсе, а на

шестой день привезли его самого, умирающего и злобного. Его рассказ быстро облетел окрестные

деревушки. До вечера носило Меннерса; разбитый сотрясениями о борта и дно лодки, за время

страшной борьбы с свирепостью волн, грозивших, не уставая, выбросить в море обезумевшего

лавочника, он был подобран пароходом “Лукреция”, шедшим в Кассет. Простуда и потрясение ужаса

прикончили дни Меннерса. Он прожил немного менее сорока восьми часов, призывая на Лонгрена все

бедствия, возможные на земле и в воображении. Рассказ Меннерса, как матрос следил за его

гибелью, отказав в помощи, красноречивый тем более, что умирающий дышал с трудом и стонал,

поразил жителей Каперны. Не говоря уже о том, что редкий из них способен был помнить

оскорбление и более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном, и горевать так сильно, как горевал он

до конца жизни о Мери, — им было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен молчал.

Молча, до своих последних слов, посланных вдогонку Меннерсу, Лонгрен стоял; стоял неподвижно,

строго и тихо, как судья, выказав глубокое презрение к Меннерсу — большее, чем ненависть, было

в его молчании, и это все чувствовали. Если бы он кричал, выражая жестами или суетливостью

злорадства, или еще чем иным свое торжество при виде отчаяния Меннерса, рыбаки поняли бы его,

но он поступил иначе, чем поступали они — поступил внушительно, непонятно и этим поставил себя

выше других, словом, сделал то, чего не прощают. Никто более не кланялся ему, не протягивал

руки, не бросал узнающего, здоровающегося взгляда. Совершенно навсегда остался он в стороне от

деревенских дел; мальчишки, завидев его, кричали вдогонку: “Лонгрен утопил Меннерса!”. Он не

обращал на это внимания. Так же, казалось, он не замечал и того, что в трактире или на берегу,

среди лодок, рыбаки умолкали в его присутствии, отходя в сторону, как от зачумленного. Случай

с Меннерсом закрепил ранее неполное отчуждение. Став полным, оно вызвало прочную взаимную

ненависть, тень которой пала и на Ассоль.



Девочка росла без подруг. Два-три десятка детей ее возраста, живших в Каперне, пропитанной,

как губка водой, грубым семейным началом, основой которого служил непоколебимый авторитет

матери и отца, переимчивые, как все дети в мире, вычеркнули раз — навсегда маленькую Ассоль из

сферы своего покровительства и внимания. Совершилось это, разумеется, постепенно, путем

внушения и окриков взрослых приобрело характер страшного запрета, а затем, усиленное

пересудами и кривотолками, разрослось в детских умах страхом к дому матроса.



К тому же замкнутый образ жизни Лонгрена освободил теперь истерический язык сплетни; про

матроса говаривали, что он где-то кого-то убил, оттого, мол, его больше не берут служить на

суда, а сам он мрачен и нелюдим, потому что “терзается угрызениями преступной совести”. Играя,

дети гнали Ассоль, если она приближалась к ним, швыряли грязью и дразнили тем, что будто отец

ее ел человеческое мясо, а теперь делает фальшивые деньги. Одна за другой, наивные ее попытки

к сближению оканчивались горьким плачем, синяками, царапинами и другими проявлениями

общественного мнения; она перестала, наконец, оскорбляться, но все еще иногда спрашивала отца:

— “Скажи, почему нас не любят?” — “Э, Ассоль, — говорил Лонгрен, — разве они умеют любить?

Надо уметь любить, а этого-то они не могут”. — “Как это — уметь?” — “А вот так!” Он брал

девочку на руки и крепко целовал грустные глаза, жмурившиеся от нежного удовольствия.



Любимым развлечением Ассоль было по вечерам или в праздник, когда отец, отставив банки с

клейстером, инструменты и неоконченную работу, садился, сняв передник, отдохнуть, с трубкой в

зубах, — забраться к нему на колени и, вертясь в бережном кольце отцовской руки, трогать

различные части игрушек, расспрашивая об их назначении. Так начиналась своеобразная

фантастическая лекция о жизни и людях — лекция, в которой, благодаря прежнему образу жизни

Лонгрена, случайностям, случаю вообще, — диковинным, поразительным и необыкновенным событиям

отводилось главное место. Лонгрен, называя девочке имена снастей, парусов, предметов морского

обихода, постепенно увлекался, переходя от объяснений к различным эпизодам, в которых играли

роль то брашпиль, то рулевое колесо, то мачта или какой-нибудь тип лодки и т. п., а от

отдельных иллюстраций этих переходил к широким картинам морских скитаний, вплетая суеверия в

действительность, а действительность — в образы своей фантазии. Тут появлялась и тигровая

кошка, вестница кораблекрушения, и говорящая летучая рыба, не послушаться приказаний которой

значило сбиться с курса, и Летучий Голландец с неистовым своим экипажем; приметы, привидения,

русалки, пираты — словом, все басни, коротающие досуг моряка в штиле или излюбленном кабаке.

Рассказывал Лонгрен также о потерпевших крушение, об одичавших и разучившихся говорить людях,

о таинственных кладах, бунтах каторжников и многом другом, что выслушивалось девочкой

внимательнее, чем может быть слушался в первый раз рассказ Колумба о новом материке. — “Ну,

говори еще”, — просила Ассоль, когда Лонгрен, задумавшись, умолкал, и засыпала на его груди с

головой, полной чудесных снов.



Также служило ей большим, всегда материально существенным удовольствием появление приказчика

городской игрушечной лавки, охотно покупавшей работу Лонгрена. Чтобы задобрить отца и

выторговать лишнее, приказчик захватывал с собой для девочки пару яблок, сладкий пирожок,

горсть орехов. Лонгрен обыкновенно просил настоящую стоимость из нелюбви к торгу, а приказчик

сбавлял. — “Эх, вы, — говорил Лонгрен, — да я неделю сидел над этим ботом. — Бот был

пятивершковый. — Посмотри, что за прочность, а осадка, а доброта? Бот этот пятнадцать человек

выдержит в любую погоду”. Кончалось тем, что тихая возня девочки, мурлыкавшей над своим

яблоком, лишала Лонгрена стойкости и охоты спорить; он уступал, а приказчик, набив корзину

превосходными, прочными игрушками, уходил, посмеиваясь в усы. Всю домовую работу Лонгрен

исполнял сам: колол дрова, носил воду, топил печь, стряпал, стирал, гладил белье и, кроме

всего этого, успевал работать для денег. Когда Ассоль исполнилось восемь лет, отец выучил ее

читать и писать. Он стал изредка брать ее с собой в город, а затем посылать даже одну, если

была надобность перехватить денег в магазине или снести товар. Это случалось не часто, хотя

Лисе лежал всего в четырех верстах от Каперны, но дорога к нему шла лесом, а в лесу многое

может напугать детей, помимо физической опасности, которую, правда, трудно встретить на таком

близком расстоянии от города, но все-таки не мешает иметь в виду. Поэтому только в хорошие

дни, утром, когда окружающая дорогу чаща полна солнечным ливнем, цветами и тишиной, так что

впечатлительности Ассоль не грозили фантомы воображения, Лонгрен отпускал ее в город.



Однажды, в середине такого путешествия к городу, девочка присела у дороги съесть кусок пирога,

положенного в корзинку на завтрак. Закусывая, она перебирала игрушки; из них две-три оказались

новинкой для нее: Лонгрен сделал их ночью. Одна такая новинка была миниатюрной гоночной яхтой;

белое суденышко подняло алые паруса, сделанные из обрезков шелка, употреблявшегося Лонгреном

для оклейки пароходных кают — игрушек богатого покупателя. Здесь, видимо, сделав яхту, он не

нашел подходящего материала для паруса, употребив что было — лоскутки алого шелка. Ассоль

пришла в восхищение. Пламенный веселый цвет так ярко горел в ее руке, как будто она держала

огонь. Дорогу пересекал ручей, с переброшенным через него жердяным мостиком; ручей справа и

слева уходил в лес. “Если я спущу ее на воду поплавать немного, размышляла Ассоль, — она ведь

не промокнет, я ее потом вытру”. Отойдя в лес за мостик, по течению ручья, девочка осторожно

спустила на воду у самого берега пленившее ее судно; паруса тотчас сверкнули алым отражением в

прозрачной воде: свет, пронизывая материю, лег дрожащим розовым излучением на белых камнях

дна. — “Ты откуда приехал, капитан? — важно спросила Ассоль воображенное лицо и, отвечая сама

себе, сказала: — Я приехал” приехал... приехал я из Китая. — А что ты привез? — Что привез, о

том не скажу. — Ах, ты так, капитан! Ну, тогда я тебя посажу обратно в корзину”. Только что

капитан приготовился смиренно ответить, что он пошутил и что готов показать слона, как вдруг

тихий отбег береговой струи повернул яхту носом к середине ручья, и, как настоящая, полным

ходом покинув берег, она ровно поплыла вниз. Мгновенно изменился масштаб видимого: ручей

казался девочке огромной рекой, а яхта — далеким, большим судном, к которому, едва не падая в

воду, испуганная и оторопевшая, протягивала она руки. “Капитан испугался”, — подумала она и

побежала за уплывающей игрушкой, надеясь, что ее где-нибудь прибьет к берегу. Поспешно таща не

тяжелую, но мешающую корзинку, Ассоль твердила: — “Ах, господи! Ведь случись же...” — Она

старалась не терять из вида красивый, плавно убегающий треугольник парусов, спотыкалась,

падала и снова бежала.



Ассоль никогда не бывала так глубоко в лесу, как теперь. Ей, поглощенной нетерпеливым желанием

поймать игрушку, не смотрелось по сторонам; возле берега, где она суетилась, было довольно

препятствий, занимавших внимание. Мшистые стволы упавших деревьев, ямы, высокий папоротник,

шиповник, жасмин и орешник мешали ей на каждом шагу; одолевая их, она постепенно теряла силы,

останавливаясь все чаще и чаще, чтобы передохнуть или смахнуть с лица липкую паутину. Когда

потянулись, в более широких местах, осоковые и тростниковые заросли, Ассоль совсем было

потеряла из вида алое сверкание парусов, но, обежав излучину течения, снова увидела их,

степенно и неуклонно бегущих прочь. Раз она оглянулась, и лесная громада с ее пестротой,

переходящей от дымных столбов света в листве к темным расселинам дремучего сумрака, глубоко

поразила девочку. На мгновение оробев, она вспомнила вновь об игрушке и, несколько раз

выпустив глубокое “ф-ф-у-уу”, побежала изо всех сил.



В такой безуспешной и тревожной погоне прошло около часу, когда с удивлением, но и с

облегчением Ассоль увидела, что деревья впереди свободно раздвинулись, пропустив синий разлив

моря, облака и край желтого песчаного обрыва, на который она выбежала, почти падая от

усталости. Здесь было устье ручья; разлившись нешироко и мелко, так что виднелась струящаяся

голубизна камней, он пропадал в встречной морской волне. С невысокого, изрытого корнями обрыва

Ассоль увидела, что у ручья, на плоском большом камне, спиной к ней, сидит человек, держа в

руках сбежавшую яхту, и всесторонне рассматривает ее с любопытством слона, поймавшего бабочку.

Отчасти успокоенная тем, что игрушка цела, Ассоль сползла по обрыву и, близко подойдя к

незнакомцу, воззрилась на него изучающим взглядом, ожидая, когда он подымет голову. Но

неизвестный так погрузился в созерцание лесного сюрприза, что девочка успела рассмотреть его с

головы до ног, установив, что людей, подобных этому незнакомцу, ей видеть еще ни разу не

приходилось.



Но перед ней был не кто иной, как путешествующий пешком Эгль, известный собиратель песен,

легенд, преданий и сказок. Седые кудри складками выпадали из-под его соломенной шляпы; серая

блуза, заправленная в синие брюки, и высокие сапоги придавали ему вид охотника; белый

воротничок, галстук, пояс, унизанный серебром блях, трость и сумка с новеньким никелевым

замочком — выказывали горожанина. Его лицо, если можно назвать лицом нос, губы и глаза,

выглядывавшие из бурно разросшейся лучистой бороды и пышных, свирепо взрогаченных вверх усов,

казалось бы вялопрозрачным, если бы не глаза, серые, как песок, и блестящие, как чистая сталь,

с взглядом смелым и сильным.



— Теперь отдай мне, — несмело сказала девочка. — Ты уже поиграл. Ты как поймал ее?



Эгль поднял голову, уронив яхту, — так неожиданно прозвучал взволнованный голосок Ассоль.

Старик с минуту разглядывал ее, улыбаясь и медленно пропуская бороду в большой, жилистой

горсти. Стиранное много раз ситцевое платье едва прикрывало до колен худенькие, загорелые ноги

девочки. Ее темные густые волосы, забранные в кружевную косынку, сбились, касаясь плеч. Каждая

черта Ассоль была выразительно легка и чиста, как полет ласточки. Темные, с оттенком грустного

вопроса глаза казались несколько старше лица; его неправильный мягкий овал был овеян того рода

прелестным загаром, какой присущ здоровой белизне кожи. Полураскрытый маленький рот блестел

кроткой улыбкой.



— Клянусь Гриммами, Эзопом и Андерсеном, — сказал Эгль, посматривая то на девочку, то на яхту.

— Это что-то особенное. Слушай-ка ты, растение! Это твоя штука?



— Да, я за ней бежала по всему ручью; я думала, что умру. Она была тут?



— У самых моих ног. Кораблекрушение причиной того, что я, в качестве берегового пирата, могу

вручить тебе этот приз. Яхта, покинутая экипажем, была выброшена на песок трехвершковым валом

— между моей левой пяткой и оконечностью палки. — Он стукнул тростью. — Как зовут тебя,

крошка?



— Ассоль, — сказала девочка, пряча в корзину поданную Эглем игрушку.



— Хорошо, — продолжал непонятную речь старик, не сводя глаз, в глубине которых поблескивала

усмешка дружелюбного расположения духа. — Мне, собственно, не надо было спрашивать твое имя.

Хорошо, что оно так странно, так однотонно, музыкально, как свист стрелы или шум морской

раковины: что бы я стал делать, называйся ты одним из тех благозвучных, но нестерпимо

привычных имен, которые чужды Прекрасной Неизвестности? Тем более я не желаю знать, кто ты,

кто твои родители и как ты живешь. К чему нарушать очарование? Я занимался, сидя на этом

камне, сравнительным изучением финских и японских сюжетов... как вдруг ручей выплеснул эту

яхту, а затем появилась ты... Такая, как есть. Я, милая, поэт в душе — хоть никогда не сочинял

сам. Что у тебя в корзинке?



— Лодочки, — сказала Ассоль, встряхивая корзинкой, — потом пароход да еще три таких домика с

флагами. Там солдаты живут.



— Отлично. Тебя послали продать. По дороге ты занялась игрой. Ты пустила яхту поплавать, а она

сбежала — ведь так?



— Ты разве видел? — с сомнением спросила Ассоль, стараясь вспомнить, не рассказала ли она это

сама. — Тебе кто-то сказал? Или ты угадал?



— Я это знал. — А как же?



— Потому что я — самый главный волшебник. Ассоль смутилась: ее напряжение при этих словах Эгля

переступило границу испуга. Пустынный морской берег, тишина, томительное приключение с яхтой,

непонятная речь старика с сверкающими глазами, величественность его бороды и волос стали

казаться девочке смешением сверхъестественного с действительностью. Сострой теперь Эгль

гримасу или закричи что-нибудь — девочка помчалась бы прочь, заплакав и изнемогая от страха.

Но Эгль, заметив, как широко раскрылись ее глаза, сделал крутой вольт.



— Тебе нечего бояться меня, — серьезно сказал он. — Напротив, мне хочется поговорить с тобой

по душе. — Тут только он уяснил себе, что в лице девочки было так пристально отмечено его

впечатлением. “Невольное ожидание прекрасного, блаженной судьбы, — решил он. — Ах, почему я не

родился писателем? Какой славный сюжет”.



— Ну-ка, — продолжал Эгль, стараясь закруглить оригинальное положение (склонность к

мифотворчеству — следствие всегдашней работы — было сильнее, чем опасение бросить на

неизвестную почву семена крупной мечты), — ну-ка, Ассоль, слушай меня внимательно. Я был в той

деревне — откуда ты, должно быть, идешь, словом, в Каперне. Я люблю сказки и песни, и просидел

я в деревне той целый день, стараясь услышать что-нибудь никем не слышанное. Но у вас не

рассказывают сказок. У вас не поют песен. А если рассказывают и поют, то, знаешь, эти истории

о хитрых мужиках и солдатах, с вечным восхвалением жульничества, эти грязные, как немытые

ноги, грубые, как урчание в животе, коротенькие четверостишия с ужасным мотивом... Стой, я

сбился. Я заговорю снова. Подумав, он продолжал так: — Не знаю, сколько пройдет лет, — только

в Каперне расцветет одна сказка, памятная надолго. Ты будешь большой, Ассоль. Однажды утром в

морской дали под солнцем сверкнет алый парус. Сияющая громада алых парусов белого корабля

двинется, рассекая волны, прямо к тебе. Тихо будет плыть этот чудесный корабль, без криков и

выстрелов; на берегу много соберется народу, удивляясь и ахая: и ты будешь стоять там Корабль

подойдет величественно к самому берегу под звуки прекрасной музыки; нарядная, в коврах, в

золоте и цветах, поплывет от него быстрая лодка. — “Зачем вы приехали? Кого вы ищете?” —

спросят люди на берегу. Тогда ты увидишь храброго красивого принца; он будет стоять и

протягивать к тебе руки. — “Здравствуй, Ассоль! — скажет он. — Далеко-далеко отсюда я увидел

тебя во сне и приехал, чтобы увезти тебя навсегда в свое царство. Ты будешь там жить со мной в

розовой глубокой долине. У тебя будет все, чего только ты пожелаешь; жить с тобой мы станем

так дружно и весело, что никогда твоя душа не узнает слез и печали”. Он посадит тебя в лодку,

привезет на корабль, и ты уедешь навсегда в блистательную страну, где всходит солнце и где

звезды спустятся с неба, чтобы поздравить тебя с приездом.



— Это все мне? — тихо спросила девочка. Ее серьезные глаза, повеселев, просияли доверием.

Опасный волшебник, разумеется, не стал бы говорить так; она подошла ближе. — Может быть, он

уже пришел... тот корабль?



— Не так скоро, — возразил Эгль, — сначала, как я сказал, ты вырастешь. Потом... Что говорить?

— это будет, и кончено. Что бы ты тогда сделала?



— Я? — Она посмотрела в корзину, но, видимо, не нашла там ничего достойного служить веским

вознаграждением. — Я бы его любила, — поспешно сказала она, и не совсем твердо прибавила: —

если он не дерется.



— Нет, не будет драться, — сказал волшебник, таинственно подмигнув, — не будет, я ручаюсь за

это. Иди, девочка, и не забудь того, что сказал тебе я меж двумя глотками ароматической водки

и размышлением о песнях каторжников. Иди. Да будет мир пушистой твоей голове!



Лонгрен работал в своем маленьком огороде, окапывая картофельные кусты. Подняв голову, он

увидел Ассоль, стремглав бежавшую к нему с радостным и нетерпеливым лицом.



— Ну, вот ... — сказала она, силясь овладеть дыханием, и ухватилась обеими руками за передник

отца. — Слушай, что я тебе расскажу... На берегу, там, далеко, сидит волшебник... Она начала с

волшебника и его интересного предсказания. Горячка мыслей мешала ей плавно передать

происшествие. Далее шло описание наружности волшебника и — в обратном порядке — погоня за

упущенной яхтой.



Лонгрен выслушал девочку, не перебивая, без улыбки, и, когда она кончила, воображение быстро

нарисовало ему неизвестного старика с ароматической водкой в одной руке и игрушкой в другой.

Он отвернулся, но, вспомнив, что в великих случаях детской жизни подобает быть человеку

серьезным и удивленным, торжественно закивал головой, приговаривая: — Так, так; по всем

приметам, некому иначе и быть, как волшебнику. Хотел бы я на него посмотреть... Но ты, когда

пойдешь снова, не сворачивай в сторону; заблудиться в лесу нетрудно.



Бросив лопату, он сел к низкому хворостяному забору и посадил девочку на колени. Страшно

усталая, она пыталась еще прибавить кое-какие подробности, но жара, волнение и слабость

клонили ее в сон. Глаза ее слипались, голова опустилась на твердое отцовское плечо, мгновение

— и она унеслась бы в страну сновидений, как вдруг, обеспокоенная внезапным сомнением, Ассоль

села прямо, с закрытыми глазами и, упираясь кулачками в жилет Лонгрена, громко сказала: — Ты

как думаешь, придет волшебниковый корабль за мной или нет?



— Придет, — спокойно ответил матрос, — раз тебе это сказали, значит все верно.



“Вырастет, забудет, — подумал он, — а пока... не стоит отнимать у тебя такую игрушку. Много

ведь придется в будущем увидеть тебе не алых, а грязных и хищных парусов: издали — нарядных и

белых, вблизи — рваных и наглых. Проезжий человек пошутил с моей девочкой. Что ж?! Добрая

шутка! Ничего — шутка! Смотри, как сморило тебя, — полдня в лесу, в чаще. А насчет алых

парусов думай, как я: будут тебе алые паруса”.



Ассоль спала. Лонгрен, достав свободной рукой трубку, закурил, и ветер пронес дым сквозь

плетень, в куст, росший с внешней стороны огорода. У куста, спиной к забору, прожевывая пирог,

сидел молодой нищий. Разговор отца с дочерью привел его в веселое настроение, а запах хорошего

табаку настроил добычливо. — Дай, хозяин, покурить бедному человеку, — сказал он сквозь

прутья. — Мой табак против твоего не табак, а, можно сказать, отрава.



— Я бы дал, — вполголоса ответил Лонгрен, — но табак у меня в том кармане. Мне, видишь, не

хочется будить дочку.



— Вот беда! Проснется, опять уснет, а прохожий человек взял да и покурил.



— Ну, — возразил Лонгрен, — ты не без табаку все-таки, а ребенок устал. Зайди, если хочешь,

попозже.



Нищий презрительно сплюнул, вздел на палку мешок и разъяснил: — Принцесса, ясное дело. Вбил ты

ей в голову эти заморские корабли! Эх ты, чудак-чудаковский, а еще хозяин!



— Слушай-ка, — шепнул Лонгрен, — я, пожалуй, разбужу ее, но только затем, чтобы намылить твою

здоровенную шею. Пошел вон!



Через полчаса нищий сидел в трактире за столом с дюжиной рыбаков. Сзади их, то дергая мужей за

рукав, то снимая через их плечо стакан с водкой, — для себя, разумеется, — сидели рослые

женщины с гнутыми бровями и руками круглыми, как булыжник. Нищий, вскипая обидой, повествовал:

— И не дал мне табаку. — “Тебе, — говорит, — исполнится совершеннолетний год, а тогда, —

говорит, — специальный красный корабль ... За тобой. Так как твоя участь выйти за принца. И

тому, — говорит, — волшебнику — верь”. Но я говорю: — “Буди, буди, мол, табаку-то достать”.

Так ведь он за мной полдороги бежал.



— Кто? Что? О чем толкует? — слышались любопытные голоса женщин. Рыбаки, еле поворачивая

головы, растолковывали с усмешкой: — Лонгрен с дочерью одичали, а может, повредились в

рассудке; вот человек рассказывает. Колдун был у них, так понимать надо. Они ждут — тетки, вам

бы не прозевать! — заморского принца, да еще под красными парусами!



Через три дня, возвращаясь из городской лавки, Ассоль услышала в первый раз: — Эй, висельница!

Ассоль! Посмотри-ка сюда! Красные паруса плывут!



Девочка, вздрогнув, невольно взглянула из-под руки на разлив моря. Затем обернулась в сторону

восклицаний; там, в двадцати шагах от нее, стояла кучка ребят; они гримасничали, высовывая

языки. Вздохнув, девочка побежала домой.

---

зы

качаю книги из интернета, прям так охота прочитать, но ...... для всего есть свое время. где бы вы ни были как бы ни было плохо - жизнь она прекоасна и неповторима любите ее и пусчть ваша любовь будет взаимной)_

---

устала

сдала пять экзаменов из шести. на пятерки. но это как-то не радует, заелась что ли?))))

если бы не поддержка свалилась бы от усталости. 20 дней зубрежки, 20 дней жизни только на экзамен. жду 21 как праздника - последний экзамен... что самое обидно все разедутся 24, так и не пообщаешься напоследок. неверится что я их не увижу, хотя к чему это? конечно свидимся)))))





зы дожить бы...